Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Первым порывом было вцепиться и не отпускать, утащить за шиворот в раздевалку, потому что если он сейчас пойдет и скажет на весь мир, что это был конец его сезона, то…

Впрочем, опровержения еще никто не отменял, но, твою мать, Юри, пожалуйста.

Я уже все сделал, что мне сделать еще, я уже пошел у тебя на поводу, только бы ты захотел со мной кататься, а ты все о своем, что ты за человек такой, блядь.

Я до сих пор не могу объяснить себе, почему мне это было так необходимо. Не получилось бы у нас, что ли, будь он обычным зрителем, или я — просто тренером? Нет, отчего же, я, как запрещал себе делать, слишком легко мог представить себе, как мы живем в Питере — или в Хасецу, — тренируем школоту и юниоров, гуляем с Маккачином, пересматриваем старые записи. Короче, я мог поплыть и поплыл.

Но, будь оно так, на моей ноге были бы простые ровные буквы. Не блядский автограф. Летящий, кривой, поспешный — как будто оставивший его слишком торопится — съемки, тренировки, аэропорты.

Он должен так жить. И я тоже должен. Мы только так друг друга нашли.

Потому что, если моя баба Света была права, если Яков был прав, если эта вся чертова блядская система не зря придумана — значит, так надо.

Пинок, намек, направление. Чтобы не скурвиться раньше времени, чтобы не совсем скотиной расти, чтобы знать, к чему готовиться, знать, что для тебя важно, кто для тебя важен.

Иначе — зачем это все?

Юри ведь почуял это во мне — что у меня нет ничего важнее льда, что это все, что у меня есть, это и Маккачин, который, кстати, спасибо за напоминание, не вечен.

Потому Юри так настаивал на моем возвращении. И, верный себе, ненавязчиво так, по-японски, вписал в картину себя. Скромно и неохотно, мудак.

Почему тогда, раз такой умный, он не понимает, что мне без него лед нахрен не сдался?

Юри улыбнулся и кивнул журналистке с испанским акцентом, кивнул, помахал кому-то.

Я вышел из ложи в коридор. Подышать.

Где-то зрители орали, как ненормальные — Алтын жег, судя по всему.

Мимо по коридору, чеканно, как на мордобой, шли Яков, Лилия и Юрка — красивые все, как на смерть, злые, сосредоточенные, опасные.

— Яков! На минуточку!

Говорят, вовремя признать наличие проблемы — половина решения.

— Разговор есть.

— Вовремя, — Яков остановился, хмуро глянул, увидел мое лицо и развернулся полностью — наверное, слишком ясно на нем было написано желание прыгнуть на шею, рыдать и жаловаться на жизнь. — Скоро Юра выходит.

— Нельзя потом, — я должен был объяснить. Или хотя бы поделиться, я же сейчас натворю опять какой-нибудь хуйни.

Яков это мое лицо и состояние прекрасно знал. — Я постараюсь быстро, ладно?

Пожалуйста, Яков. Пожалуйста.

— У меня, — я вдруг начал задыхаться, как от бега, да что ж такое-то, а. Лицо держать, Никифоров, чуть-чуть осталось. — У меня есть программа, короткая и произвольная. Четыре четверных, три каскада. И бильман. И я хочу еще аксель четверной попробовать, я знаю, что ты говорил, но слушай, я…

— Осади, — Яков подошел ближе и посмотрел по сторонам. — Ты чего орешь-то, идиот?

— Да кто тут нас понимает, дядя Яша, — я, кажется, все-таки начал разводить мокроту. Ну хоть задыхаться перестал, Господи, спасибо.

— Теперь еще раз и помедленней. Ты… что?

— Я вернусь. Еще две недели, разберусь с делами в Японии — и я весь твой.

Яков заморгал, а потом его лицо медленно набрало мой любимый оттенок красного. Ой, что сейчас будет…

— Ты, мудак, вернуться намылился, да?

— Да, прямо к чемпионату России же, как раз готов буду.

— С бильманом? Ой ли? — Яков тут же переключился, как же я любил его, Боже мой. Мой Яков. Помоги мне, забери меня, дери меня так, чтобы я ни о чем, кроме льда, думать не мог, дурь выбей, чтобы только программа в голове днем и Юри — дома вечером. Пока из ушей не полезет. Согласись со мной, похвали меня, погулял и домой, и хорошо ведь погулял, смотри, смотри, какая у меня красота получилась!

— Чего?

Юрка вынул наушники и подошел, в кильватере болталась Лилия, красивая, как статуэтка, даже сейчас, в своем благородном возрасте. Глянула так, что мороз по коже — сунься, обидь Юрочку — руки вырвет.

— Это, получается, Кацудон кататься не будет, что ли? — Юрка подлетел, за рукав дернул, в глазах — точно то же выражение, что у меня. Знать бы, за что ухватиться, когда кругом все валится.

— Он так решил.

Юрка смотрел так, как будто у меня хобот вырос.

Смешной. Маленький еще, но такой умница. Чего я не смог — он сможет.

Выручил в Хасецу — может, и сейчас еще раз.

— То есть, не решил, а решит после Финала.

У Юрки глаз дернулся, клянусь.

Он даже не шарахнулся, когда я сгреб его.

Как в детстве, «чтобы чудо произошло, надо непременно дунуть». Только тут — обнять Плисецкого.

Щека у меня стала липкой от геля — Юркины патлы в косы ложились с боем и тоннами лака. Где-то Лилия с шумом боролась с инсультом — помну приму-балерину, умру от женской шпильки в глазнице.

— Получается, техническая победа, да, Юра?

Я говорил, вот теперь я задыхался, дышал в хрупкое, ребячье плечо. Юрка не шевелился.

— Лыжню дает. Уступает лед тебе. Рад ты?