Некрасов в русской критике 1838-1848 гг. Творчество и репутация

Антиреклама и «похищение» в косвенной форме свидетельствуют, что книжка Некрасова могла бы иметь спрос. Б. В. Мельгунов, ссылаясь на разыскание Б. Я. Бухштаба, свидетельствует: «Весьма высоко в целом принятые критикой два выпуска “Статеек в стихах” не имели читательского успеха и в 1844 г. продавались по сниженной цене»[705]. Правомерно предполагать, что одной из причин коммерческого (но не читательского!) неуспеха стали «похищение» и самореклама Сенковского. Похищение свидетельствует, что Сенковский предполагал именно читательский успех фельетона.

Подходя к высказыванию Сенковского как к критической оценке литературного произведения (стихотворения «Говорун»), легко выделить в нем два основных критерия, определяющих достоинство текста, хотя и иронически употребленных в противоположном смысле: ум (мысль), остроумие.

Но в строгом смысле слова эта «критика» – не критика. Она не подразумевает сосредоточенности на текущем литературном процессе и отношений рассматриваемого произведения к его перспективе. Остроумные замечания и рассуждения лишь имеют форму критического высказывания. По сути же, они риторичны, так как, допуская расширение текста (острот, сближений, ассоциативных связей и переходов), они не подразумевают развития критической мысли ни самостоятельно, ни в диалоге с журнальными оппонентами. Остроумие Сенковского самодостаточно.

Эта особенность объясняет, почему современники отзывались о Сенковском как о «балаганном шуте»[706]. В статье С. С. Дудышкина, посвященной многолетней деятельности Сенковского и написанной по случаю его кончины[707], открыто выражено сожаление о том, что Сенковский, переводя любой насущный разговор в плоскость самодостаточных острот, фактически исключил себя из процесса развития отечественной критики и словесности:

«Сочинение критик и повестей льстило ему, потому что незрелая публика еще смотрела только на остроумие, на потеху, которую он постоянно поддерживал своими шутками, и не обращала внимания на то, что кроется под всем этим. Остроумие доставляло ему деньги и известность; а какое ему дело до того, что он спутывал понятия незрелого общества и производил какую-то постоянную сумятицу в умах читателей! <…> Дилетант за все хватается с единственной целью – выставить себя. <…> Польза науки требует, для разъяснения еще темных вопросов, – споров: истина старая, как потоп. Сенковский избегал споров, как дети бегут от школы. <…> Между ним и обществом не было связи, и вот почему русский всегда чувствует какую-то внутреннюю безжизненность, прочитывая самые веселые шутки барона Брамбеуса. Вот почему общество так скоро, по-видимому так безжалостно забыло Сенковского»[708].

Вывод Дудышкина несколько спрямлен. Но он и ценен для историка литературы. Особо обратим внимание на обвинение в «спутывании понятий незрелого общества»: здесь Дудышкин следует за Белинским в стремлении видеть в критике «науку изящного», то есть систему понятий. Напомним, что сходные суждения о фельетонной критике и роли Сенковского в ее развитии на протяжении нескольких лет высказывались в «Пантеоне».

Отметим, что, когда к концу первой четверти XX в. в литературоведении постреволюционной России, одновременно с повышением интереса к Некрасову, назрело ощущение актуальности фельетона и его совершающейся жанровой трансформации, именно манера, близкая к проиллюстрированной манере Сенковского, описана исследователем как совокупность признаков жанровой формы[709].

Под это описание подходит то наличие и отчасти характер «маски», которые объединяют «Барона Брамбеуса» – Сенковского и его современников: «Провинциального подьячего» и «Говоруна» (Некрасов), «Нового поэта» (И. И. Панаев при участии Некрасова), «Иногороднего подписчика» (А. В. Дружинин), «Петербургского туриста» (А. В. Дружинин) и др. Некрасов пользовался приемами Сенковского, поэтому сближение его во мнении современников с «литературными промышленниками» имело и литературную подоплеку – помимо явной финансовой политики.