Некрономикон

Наступил апрель, и лихорадочно изощренный слух Джилмана стали терзать молитвенные подвывания Джо Мазуревича, суеверного наладчика ткацких станков, снимавшего комнату на нижнем этаже. Мазуревич вел длинные бессвязные рассказы о призраке старой Кизайи и о косматой, с острыми клыками твари-«притыкомке», говоря, что по временам его так блазнит, что худо бы ему пришлось без серебряного распятия — на сей случай даденного ему преподобным отцом Иваники из церкви Св. Станислава. Джо беспрестанно молился, потому что подходил срок шабаша ведьм. В канун первого мая, в Вальпургиеву ночь, самые черные силы зла разгуливают по земле и присные сатаны собираются справлять свои обряды, которым нет названия. В Аркхэме это всегда очень скверное время, хотя благородные господа с Мискатоник-авеню, Хай- и Солтонстол-стрит и прикидываются, что ни о чем понятия не имеют. Но мерзостное действо будет твориться, и одного-двух младенцев недосчитаются наверняка. Джо знал про такие вещи, его бабушка слышала у себя на родине рассказы от своей бабушки. Благоразумие велит в эту пору молиться да четки перебирать. Три месяца ни Кизайя, ни Темная Дженкин близко не приближались ни к комнате Джо, ни к каморке Пола Чойски, а раз эти исчадья держатся подальше, значит, добра не жди. Наверняка затевают что-то.

Шестнадцатого числа Джилман зашел к врачу и был удивлен, что температура у него не такая высокая, какой он боялся. С пристальным вниманием его расспросив, доктор посоветовал обратиться к невропатологу. Джилман порадовался, что не пошел к еще более дотошному университетскому врачу. Старик Уолдрон, который и прежде советовал ему не перенапрягаться, заставил бы его сделать передышку, что было совершенно невозможно теперь, когда он так близок к решающим результатам своих вычислений. Без сомнения, он стоял у черты, отделяющей познанный универсум от четвертого измерения, и кто знает, куда дальше могут завести его поиски…

Но, только еще наталкиваясь на эти мысли, он задумывался о том, откуда берется его странная уверенность. Все ли это чувство грозной неизбежности исходило из тех формул, которыми он изо дня в день покрывал страницы? Тихие, вороватые призвуки шагов на заколоченном чердаке лишали его присутствия духа. А теперь еще нарастало чувство, будто кто-то неотступно убеждает его совершить нечто ужасное, чего он совершить не может. А лунатизм? Куда он порой отправляется по ночам? И что это за смутный намек на звук, который нет-нет да и пробьется сквозь сумятицу узнаваемых звуков даже средь бела дня, наяву? Его пульсация не соответствовала ничему земному, разве что ритму одной или двух полузабытых шабашных песен, и порой он в страхе чувствовал, что по неким своим свойствам она сродни неясному визгу и реву в абсолютно нездешних пучинах сна.

Между тем сны делались все более отвратительными. В неглубоком предсонье зловещая старуха выглядела сущей демоницей, и Джилман понимал, что она-то и напугала его в трущобах. Скрюченная спина, длинный нос и сморщенный подбородок не дали бы ошибиться, а бесформенное темное рубище он именно таким и запомнил. Лицо ее выражало отвратительную злокозненность и торжество, и, проснувшись, он вспоминал каркающий голос, который то улещивал, то грозил. Он должен повстречаться с Черным Человеком и со всеми вместе предстать пред престолом Азафота, в сердце абсолютного Хаоса, — вот что она говорила. Он должен расписаться своей кровью в книге Азафота и принять новое тайное имя — теперь, когда он самостоятельно проник так далеко. Пойти вместе с ней и Темной Дженкин и предстать пред престолом Хаоса, где полоумно визжат пронзительные флейты, не давало ему то, что имя Азафот он встречал в «Некрономиконе» и знал, что это имя предначального зла, слишком страшного, чтобы описать его словами.

Старуха всегда возникала прямо из воздуха возле того угла, где сходились покатый книзу потолок и наклоненная внутрь стена. Она как будто сгущалась в точке дальше от пола, чем от потолка, и каждую ночь оказывалась все ближе и виделась все отчетливее, прежде чем успевал сместиться сон. Темная Дженкин тоже подбиралась ближе и ближе, и ее изжелта-белые клыки отвратительно блестели в нездешнем фиолетовом свечении. Ее резкое омерзительное верещание все больше и больше врезалось Джилману в слух, и утром в памяти оставалось, как она выговаривала имена Азафот и Ньарлафотем.