Некровиль

Когда они выбежали из рушащегося здания, она сделала важное открытие. Ей не нравился Саламанка. Он ей сразу не понравился. Он вошел в ее жизнь, решив, что ее нужно спасать, помогать, поддерживать, строить всевозможные предположения о ней, которые, если и не были правдой тогда – а она сомневалась, что они когда-либо были правдой, – то уж точно не соответствовали истине сейчас.

– Посмотри на это, – торжествующе провозгласил он. – Посмотри! Разве не великолепно! Что ты чувствуешь, Тринидад?

Я чувствую себя так, как должен чувствовать любой здравомыслящий, разумный, думающий и чувствующий человек. Я потрясена, я в восторге от того, что свободна и жива, меня подташнивает, я шокирована, измучена, настолько измучена, что не могу поверить, что все это не было долгим и запутанным сном. Вот что чувствовала Тринидад. Раньше она бы дала какой-нибудь ритуальный, угодливый ответ типа «Я чувствую себя свободной, живой, в полной безопасности, когда ты рядом». Хватит, Тринидад.

– Тебе правда интересно? Меня тошнит, Саламанка. Я чувствую, что ты меня использовал как пешку в твоей игре в героев и злодеев, но в первую очередь меня тошнит.

Он был ублюдком. Все они такие. Глупые тщеславные эгоистичные ублюдки. Но никто не был глупее, тщеславнее и эгоистичнее Тринидад, которая так долго верила, что они ей нужны. Она собралась уйти.

– Эй, подожди минутку, Тринидад – все сгорит дотла, и я пойду с тобой, – сказал Саламанка.

– Саламанка, – сказала Тринидад тем тоном, который, как она знала, всегда привлекал внимание мужчин. – Я не хочу, чтобы ты шел со мной. Мне не нужно, чтобы ты заботился обо мне. Я пойду одна.

– Но Тринидад, улицы…

– Саламанка, мы только что встретились лицом к лицу и уничтожили Сеу Гуакондо и его Культ Зоопарка.

И, возможно, единственную надежду всего мира на бессмертие-без-смерти. Прямо здесь, прямо сейчас, она испытывала больше симпатии к Сеу Гуакондо в его бесконечном аду квантовой неопределенности, чем к Саламанке, Истребителю Драконов.

– Вряд ли я так испугаюсь, что не смогу пройти несколько кварталов по некровилю Святого Иоанна средь бела дня. Я ухожу. Ты мне не нужен. На самом деле, ты мне не нравишься. Я могу навскидку придумать пятьдесят более забавных способов провести ночь в некровиле. Так что не думай, будто обстоятельства создали между нами какие-то особые отношения. Не думай, что мы будем amigos на всю жизнь. Не будем. Не звони мне, не пытайся увидеться со мной, не спрашивай обо мне, потому что я не буду звонить, пытаться увидеться или спрашивать о тебе. И когда соберешься рассказать эту историю, вспомни, кто был героем, когда дошло до дела. Любой дурак может направить пистолет и нажать на спусковой крючок.

Мертвые с львиными лицами расступались перед ней, когда она уходила от Саламанки и его дурацкого, пустого пистолета. Церковь Сеу Гуакондо рухнула, превратившись в груду тлеющих углей.

Когда Тринидад добралась до перекрестка, каблук, который весь вечер грозил сломаться, наконец, предал ее. Она рухнула. Она увидела, как Саламанка ухмыльнулся. Не сводя с него глаз, она сняла неповрежденную туфлю, подняла перед собой и одним рывком оторвала второй каблук.

Ей громко зааплодировали.

На непривычно пустынной улице Яго остановился, чтобы вытащить свою машину из асфальта.

– Ты не обязана так поступать, – сказал он, пока текторы перестраивались.

– О, я обязана, Яго. Это не мое место. Вы не мой народ.

– Куда поедем? – спросил Яго, садясь за руль. Панель управления потекла к нему черной жижей.

Внезапно Йау-Йау ощутила волчий голод. И жажду. И необходимость в обществе живых. Надо было отойти после нейроускорителя. Вспомнить старых друзей и место, куда они возвращались после своих приключений в Ночь мертвых.

– Кафе «Конечная станция». – Она должна извиниться перед Сантьяго. – Если оно все еще там.

– Значит, «Конечная станция». – Золотистый автомобиль бесшумно отъехал от обочины. – Один момент, Йау-Йау.

– Да, Яго?

– Можно мне как-нибудь побрить тебе голову?

– Ты можешь побрить мне голову в любое время, Яго.

Они беспрепятственно мчались по бульварам. Из давно выгоревших верхушек пальм поднимался дым. Пикапы и электрические мопеды удирали от посткарнавальной tristesse[216]. За окнами panaderias, закусочных и баров, которые никогда не закрывались, посетители толпились за столиками, сосредоточенно глядя на экраны персоналок.

– Почему-то, – проговорил Яго, – я сомневаюсь, что это и впрямь конец света.

И тут она увидела его. Он брел, как проклятый Ван дер Деккен[217], пустые коробки из-под напитков и пенопластовые контейнеры из-под закусок перекатывались у его ног, и все его внимание было сосредоточено на заляпанном тротуаре. Когда машина пронеслась мимо, она увидела, как он поднял голову навстречу утреннему солнцу, которое виднелось между тлеющими пальмами.

– Сантьяго!

Йау-Йау открыла окно и высунулась наружу.

– Яго, останови машину.