Некровиль

Перекресток, на котором стояло кафе «Конечная станция», был усеян битым стеклом. Не следы насилия, а скорее обломки жизни; усталой, затуманенной, с похмелья после дюжины отходняков от самых разных видов кайфа, опустошенной. Бутылки, стаканы, старомодные шприцы для подкожных инъекций, которые предпочитали повернутые на самоповреждении. Кое-кто выживший все еще был в костюме, встречались маски и невероятные гибриды, результат полудюжины обменов нарядами. Презирая буржуазное жеманство вроде стульев, они устроились вдоль бордюров и стен; растянулись под сенью пыльных миндальных деревьев, распростерлись ничком на скудной траве.

Где-то между закатом и восходом ее машину вырвали из асфальта и угнали.

Квант движения; что-то в тени переулка на задворках бульвара, куда еще не проникло восходящее солнце. Блеск, царапанье – как будто когти скребут по бетону.

Тринидад чувствовала: нечто объявило о своем присутствии только из-за нее.

– Эй?

Шкряб-шкряб. Там была фигура, наполовину во тьме, слишком высокая и худая, слишком поджарая для человека. Золотистые глаза блеснули на свету: оборотень, Lobo de la Luna, небрежно опирающийся на ствол чего-то вроде огромного гарпунного ружья. Он не был голым, как те волки, которых она видела с полуэтажа кафе; на нем была набедренная повязка, украшенная изображением лунного человека с пулей в глазу.

Тринидад знала – хотя и не понимала, откуда ей это известно, – что видит того самого Лунного Волка, который столкнулся с ними в лабиринте у «Посады» и решил их отпустить. И еще она знала, что ему известно, кто она такая.

Что-то знакомое: глаза, сутулость и расслабленность, изгиб волчьей губы.

– Перес? – спросила она. Оборотень обнажил клыки в улыбке. Вокруг него метались тени. – Перес! Перес!

Солнце поднялось над крышами вокруг кафе «Конечная станция», заливая светом пустынный переулок. Тринидад вошла туда, пошарила среди битого стекла и картона. Не было ни малейших улик того, что здесь побывал кто-то, кроме нее самой.

Немногие уцелевшие с вечера стаканы были сложены штабелями за стойкой, вымыты, высушены, готовы. Полы подметены, столы вытерты, стулья перевернуты ножками вверх. Несколько слишком поздних или слишком ранних посетителей выпивали, затерявшись среди леса из ножек. Запахи завтрака: свинина, горячий жир, кофе из титанической эспрессо-машины с ухмыляющимся хромированным черепом на дымящемся брюхе. Тринидад поднялась на полуэтаж.

Старые знакомые места. Как будто он никуда не уходил.

– Сантьяго?

Его рука. Что случилось с его рукой? И он был не один.

– Йау-Йау?

– Трини? Трини! Господи, женщина. Господи, это и впрямь ты.

Они обнялись. Старые подруги, сестры.

– По-прежнему кожаная экипировка?

Йау-Йау застенчиво пожала плечами.

– Ты же знаешь, у меня с одеждой непростые отношения.

– Тринидад, – голос Сантьяго был голодным шепотом, пробивающимся сквозь миазмы наркотиков. – Тринидад. Ты вернулась. Я сделал это, Трини. Я побывал там и вернулся.

– Он не в себе, – сказала Йау-Йау. – Я пыталась привести его в чувство, накачав кофе, но толку никакого. Я не знаю, где он был и что делал, но в какой-то момент кто-то аккуратно ампутировал два пальца его левой руки, остановил кровь и прижег рану, перевязал ее и накачал его противошоковым и анальгетиками.

– Трини, – сказал Сантьяго. – Я был там. И вернулся, Трини.

– Я знаю, где он был. – Тринидад налила себе кофе из громадного френч-пресса Йау-Йау. – Я встретила его здесь двенадцать часов назад, и он мне сказал. Он побывал в таком месте, откуда мало кто возвращается. Он был на Ночной Охоте.

– Иисус, Иосиф и Мария.

– Я хотел найти место за пределом, – прошептал Сантьяго. Он откинул голову на кованую спинку сиденья. Поморщился от боли: кофеин начал побеждать опиаты. – Ты знаешь, о чем я, Йау-Йау. Ты всегда знала – ты, именно ты знаешь, что значит всегда искать неуловимый ключ, выход, путь наружу. Я пошел с Миклантекутли: она Богиня Смерти, все эти годы секрет был прямо перед моим носом, а я ничего не видел[221]. Я отправился с ней на охоту; я думал, либо найду искомое, либо умру в поисках: мне было все равно, Йау-Йау. Больше ничего не помогало. Я бы нашел что-то действенное или умер, потому что мне больше не для чего было жить. Трини знает, я сказал ей – я сказал тебе, не так ли, Трини?

– Сантьяго, – мягко проговорила Йау-Йау.

Улыбка превратилась в болезненный оскал.

– Они отняли у меня пальцы, чтобы я мог прикоснуться. Я могу прикоснуться, Трини, Йау-Йау, я могу прикоснуться, ко мне можно прикоснуться. Смотрите. – Он поднял свою искалеченную ладонь. – Половина руки. Хватка не будет крепкой, если у тебя только половина руки. Не получится схватить, вцепиться, сжать и присвоить. Присвоить. Можно только легко и свободно брать и держать что-нибудь. Жить благодатью, а не обладанием. Я могу прикоснуться, но не могу вцепиться.

– Прошу прощения?