Нелёгкое дело укротить миллионера

Хотел поиграть утром на рояле, но пальцы едва шевелились, вышиб, когда отбивался от папиной охраны. Психуя, вспоминая все, что со мной произошло за последние месяцы, перевернул инструмент кверху ножками. Не знаю, как сил хватило. Как меня не привалило под этой махиной – чудо, но когда рояль зазвенел струнами и завыл на весь дом, словно раненый мамонт, я понял… Вряд ли еще когда-нибудь сыграю.

Наигрался.

На рожу в зеркале смотреть противно. Бровь рассекли папины шакалы, она набухла и нависла на глаз. Плевать. Я не обрабатывал и лед не прикладывал. Мне все равно, что будет.

Губа с одной стороны лопнула, а от крика, что бесконечно рвался наружу, рана не заживала. Шрам будет. Ну и пусть.

Не перед кем щеголять, казаться лучше, красивее.

– Ох ты ж… – в дверях гостиной появляется Аверин. В черной рубашке и джинсах он напоминает модель с обложки, а не частного врача. Осматривает прищуренным взглядом мой погром, переступает через сломанные стулья и оценивает приоткрытым ртом музыкального «монстра» по центру. – Ого! Вот это тебя накрыло, Рус. Руки-ноги не переломал, пока бесился?

– Чего приперся? – говорю, отворачиваясь к стене. Тянусь к бару, но там пусто. Сжимаю кулаки до отрезвляющей боли. – Повеселиться охота? – присаживаюсь задницей на стойку и нагло смотрю в лицо гостю. – Заценить пришел, как низко я пал, после разлуки с ней? Это Агата послала?

– Да куда уж там… – Давид проходит к дивану, скидывает какой-то хлам на пол, бросает в угол темный кожаный чемоданчик, а сам садится. Смотрит вниз, на грязный светлый ковер, потирает руки перед собой, а потом поднимает голову и говорит, глядя прямо в глаза сквозь сеть черных волос:

– Ей нужна твоя поддержка.

– Пошли ей открытку от меня, – улыбаюсь-скалюсь, а сердце рвет на части. Еще чуть-чуть, и я не смогу говорить – буду орать и гнать этого гада, который последние дни был с Агатой рядом, уверен. Я завидую его глазам, что ее видели, завидую носу, который слышал ее запах. Меня душит обида и ревность. Огненная. Такая сильная, что я не сразу понимаю, что Давид говорит, а читаю по губам:

– Руслан, ты не все знаешь.

Он тянется за чемоданчиком, достает бумаги и снова смотрит на меня. В ясно-синих глазах что-то такое необъяснимо-пугающее.

– Ты видел, что она подписала? – уточняет серьезно.

Дыхание царапает грудь, ступаю ближе, но потом отхожу и сплевываю на пол.

– Уходи. Это уже не важно. Я ее выпер из своей жизни, и тебе здесь не место. Вали, пока я…

– Твой папа добавил в договор один пункт, – не слушая, продолжает Аверин. – Агата его нарушила и не взяла финальные средства, осталась ни с чем.

– Ее проблемы, – складываю руки на груди.

– Ее, конечно, если бы не одно «но». Эти проблемы – ваши общие. Она не должна расплачиваться за всех. Будь ты мужиком, в конце концов.

– Пошел нахрен! Иди к ней, не нужно было приходить. Она в глаза мне смотрела и сказала, что я ей не нужен.

– И ты поверил? – смеется открыто.

Меня охлаждает его реакция. Лицо светлое, а глаза смотрят прямо в душу.

– Она же талантливая актриса, Руслан, – качает головой. – Ее, лучшую, и выбрали для этого спектакля.

– Актриса? – кто-то шепчет. Оборачиваюсь и натыкаюсь на свое перекошенное отражение в зеркале.

– Она не говорила? – Давид понижет голос. – Правильно. Не хотела тебе еще больнее делать. Она добрая душа.

– Больнее? Агата педантично затянула на моей шее петлю и подбила стульчик.

Давид вдруг встает и начинает хохотать, запрокинув голову. Я разглядываю его крепкую шею, широкие плечи… Вот такого бы она полюбила, но не меня.

– Ты серьезно? – откашливаясь и посмеиваясь, спрашивает врач. – Ты влюбился, а она петлю? Не, – будто маятником качает пальцем перед моим носом, – скорее, ты был так занят собой любимым, что не заметил, как привязал ее к себе, а потом скинул вместе со своим папочкой с обрыва. Ты ее столкнул, Рус. Своими руками в пропасть. А теперь оплакиваешь?!

– Никого я не оплакиваю! – сжимаю кулаки. – Мне все равно, что с ней.

– Правда? – ехидный тон Давида мне не нравится. Он идет через гостиную, направляется в кухню. – У тебя есть, что поесть? Я издали приехал, живот уже к спине прилип.

– Уходи, Давид. Из жратвы могу только дохлую птицу предложить…

– Коршунов я не ем, они питаются падалью, а вот, – он нагло открывает холодильник, – от сыра не откажусь. Будешь? – достает ломоть засохшего голландского и кусает прямо так, не отрезая. – Ты договор почитай. Зрение ведь уже вернулось, я надеюсь. Или глаза есть, но ты все равно слеп?

– Что там? – сбавляю обороты. Что-то необъяснимое стоит под горлом от его слов. От всего, что он мелет. – Говори, как есть.

Аверин пережевывает, встряхивает пышной шевелюрой и пятерней убирает волосы в сторону.