Нелли Раинцева

Александръ Амфитеатровъ НЕЛЛИ РАИНЦЕВА

Когда Нелли Раинцеву, обмытую и одтую въ блое платье, положили на столъ въ огромномъ зал, изъ простнковъ котораго на эту блую неподвижную невсту смерти равнодушно смотрли, изъ-подъ чернаго крепа, такіе же блые и неподвижные мрачные боги, — Таня, личная горничная умершей барышни, хорошенькая, сама похожая на барышню, двушка съ заплаканными глазками, отправилась убирать комнату покойницы.

Убирала она недолго, а вышла изъ комнаты блдная, съ сухими глазами, полными испуга и сердитаго удивленія. Она прошла въ свою каморку, затворила дверь на крючокъ, вынула изъ кармана нсколько мелко исписанныхъ листковъ голубой бумаги и, усвшись на сундукъ, принялась читать.

Я, Елена Раинцева, пишу эти признанія, намреваясь сдлать съ собою что-нибудь такое, отчего бы я умерла. Пусть знаютъ люди, отчего я умерла. Если только узнаютъ!.. Потому что передать эти листки лично или сказать, гд ихъ по смерти моей искать, родителямъ ли моимъ, друзьямъ ли, я, пока дышу, не въ силахъ: недостаетъ духа и я ихъ, по мр того какъ пишу, прячу подъ матрацъ. Найдетъ эти листки, вроятно, моя горничная Таня. Она, конечно, ихъ прочтетъ, такъ какъ она вообще очень любопытная, а потомъ — между мною и ею есть тайна. Таня если ты доведешь мои листки до папа и мама, то, разумется, очень огорчишь… нтъ: раздражишь ихъ. Поэтому совтую теб приберечь находку до того дня, когда тебя выгонять отъ насъ. А этого — по смерти моей, когда некому будетъ за тебя заступаться — ждать недолго, потому что ты дерзкая, безсовстная и распутная. До чувствъ папа и мама мн нтъ никакого дла: они меня не любили и не берегли, а если бы любили и берегли, не сдлалось бы того, что мн надо умирать. Они мн ничего не могутъ за листки мои сдлать, потому что я тогда буду мертвая, а что съ ними отъ листковъ моихъ будетъ, мн все равно, все равно.

Папа — длецъ и игрокъ, мама — свтская женщина. Мн двадцать четвертый годъ, а она еще кокетничаетъ съ бывающими у насъ молодыми людьми и только ли кокетничаетъ? Я сама слышала, какъ этотъ большой дуракъ въ мундир, Петька Аляповъ, сказалъ про мама своему товарищу, Эльту, что она «невредная баба». Тогда я чуть не расплакалась, мн хотлось подбжать и ударить Петьку, сказать, что стыдно такъ, что онъ, негодяй. Не знаю, какъ я совладала съ собою.

Петьку я до сихъ поръ ненавижу. Потому что, если прежде мама меня не любила т.-е. нтъ: была ко мн безразлична, — любить и не любить она не можетъ! — то я-то очень ее любила, уважала ее, любовалась на нее, у меня къ ней было что-то въ род институтскаго обожанія. А теперь мн все равно, все равно…

Папа не до меня изъ-за биржи и клуба; вдь состоянія у него нтъ, а между тмъ онъ ворочаетъ сотнями тысячъ; он то приходятъ, то уходятъ, и разница между ихъ приливомъ и отливомъ составляетъ т десятки тысячъ, что мы проживаемъ въ годъ. Мама не до меня, потому что она — «невредная баба». Ну, а я-то сама что такое? Барышня, владющая четырьмя языками, разнообразными будто бы талантами, репутаціей маленькой эксцентричности и наружностью довольно бы пріятною, не будь въ ней чего-то… какъ это сказать? — ненастоящаго, что ли?.. дряблаго, вялаго, что меня злить и возмущаетъ и отъ чего я никогда и никакими средствами не умла отдлаться. Точно т цвточки земляники, что сдуру, вдругъ, спустя лто, возьмутъ и расцвтутъ наканун осени на истощенной и отдыхающей почв — жалкіе, мятые какіе-то, безъ завязи.

Репутацію таланта я заслужила тмъ, что немножко рисую, немножко лплю, немножко играю, немножко пою, немножко сочиняю стихи — и вс эти немножко — немножко лучше, чмъ у всхъ нашихъ знакомыхъ барышенъ. Однако, когда я, вообразивъ себя будущею великою піанисткою, отправилась къ покойному Антону Рубинштейну и сыграла ему рапсодію Листа, которую долбила два мсяца, которою отравила жизнь и себ самой, и всмъ домашнимъ, Рубинштейнъ поморщился и сказалъ:

— Лучше, барышня, выходите-ка замужъ!

Такъ же безпощадны оказались ко мн Семирадскій, Антокольскій, Эверарди… Словомъ я диллетантское ничто, никогда неспособное достигнуть хотя бы микроскопическаго художественнаго нчто.

Репутацію эксцентричности я нажила тмъ, что стихи мои дурны и тяжелы, но полны дикихъ красокъ и сладострастныхъ образовъ, взятыхъ напрокатъ у Катюль Мендеса, Ришпена, Верлэна, Ростана; тмъ, что книги, которыя мои сверстницы читаютъ потихоньку, ночью, изъ-подъ подушки, открыто лежать на моемъ письменномъ стол; тмъ, что я умю фехтовать и смло скачу на лошади черезъ канавы и заборы; тмъ, что я не разъ переодвалась мальчикомъ и тайкомъ исчезала съ гусарской компаніей моихъ кузеновъ въ какой-нибудь шикарный шато-кабакъ, при чемъ эти балбесы относились ко мн съ такимъ восторженнымъ удивленіемъ, точно я, по меньшей мр, Жанна д'Аркъ и, выпивая стаканъ шампанскаго и слушая двусмысленности, спасаю отечество.

И вся-то моя эксцентричность «съ разршенія начальства». Мама однажды сказала мн: