Нелли Раинцева

— Ma petiteje vous salue: yous aver votre petit peu d'esprit. У кого нтъ средствъ блистать, какъ Рекамье, той надо заставить замтить себя, прикинувшись хоть Маріей Башкирцевой.

Это ли не carte blanche на самую широкую программу?

У меня — это входить въ программу — есть свои знакомыя; он не приняты у мама и, если бываютъ у меня, проходятъ прямо ко мн, въ мою комнату, и сидятъ въ ней все время визита. Но чаще я бываю у нихъ, потому что он бдныя и гордыя и боятся, не подумали бы о нихъ, что он «обиваютъ пороги» у богатой подруги-аристократки. Вдь папа и мама уврены, что мы аристократы, и я, за неимніемъ правъ на боле опредленное званіе, должна съ ними согласиться: пускай будемъ аристократы! Хотя, на самомъ-то дл, я знаю, что такое аристократія, и это ужъ никакъ не мы, конечно. Аристократъ — это князь Липецкій.

Онъ не играетъ на бирж, не директорствуетъ въ кредитномъ учрежденіи, нигд не служить даже и даетъ всего одинъ большой обдъ въ годъ; но когда папа получилъ въ первый разъ приглашеніе къ Липецкому, онъ сдлался такъ въ дух, что мама, безъ всякой сцены, уговорила его заплатить наши счета. Въ дом Липецкаго, наврное, нтъ ни одной вещи-имитаціи, кузены его не здятъ въ его семью, какъ въ трактиръ, и не увозятъ его дочерей на тройкахъ къ цыганамъ. Когда я была представлена княгин Липецкой, заплакала бы, кажется, отъ зависти къ ея дочерямъ: ихъ-то мать никто не посметъ назвать «невредною бабою».

Къ своимъ, не бывающимъ у меня, гордымъ пріятельницамъ я ухожу отводить душу, когда становится уже невмочь противно и душно жить въ нашемъ лицемрномъ и развратномъ дом. Я назвала нашъ домъ развратнымъ… прочтутъ и осудятъ: сама-то какая святая! Да, и я развратная. И не съ тхъ поръ, какъ я пала, — въ этомъ я виновата меньше, чмъ во всхъ грхахъ моей жизни. А зову я себя такъ потому, что чмъ же должна быть и зваться двушка-лицемрка, у которой нсколько гувернантокъ было удалено изъ дома за амурничанье съ ея отцомъ, которой мать — «невредная баба», которая съ одиннадцати лтъ уже слыхала и понимала, зачмъ и какъ мужчины любятъ женщинъ, а въ четырнадцать лтъ прочла «Mаdеmoisellе Giraud ma femme» по оригиналу? Прочла, поняла и, если не усвоила, то лишь потому, что случая не было примнить теорію къ практик.

У меня есть другъ, которымъ я горжусь: Корецкая, женщина врачъ, уже пожилая. Какъ-то разъ, когда мн было особенно тяжело, я разоткровенничалась съ нею.

— Да это не воспитаніе, не жизнь, — почти въ ужас сказала она, — это какая-то золоченая тина, лакированная грязь. Вамъ надо все это бросить, перевоспитать себя и сдлаться новымъ человкомъ, полезнымъ для себя и для другихъ. Уйдите вы изъ вашего омута, пока не вовсе имъ васъ затянуло.

— Куда?

— Къ намъ идите: учитесь, служите, работайте. Мало ли русской женщин, если она независима, сильна, не стснена нуждою, дла на Руси?.. Охоты нтъ къ намъ — выходите замужъ, конечно, съ разборомъ: сдлать хорошаго работника общественной нивы счастливымъ у его домашняго очага — задача благородная и благодарная не мене всякой самостоятельной дятельности.

Короче:

Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,
Обагряющихъ руки въ крови,
Уведи меня въ станъ погибающихъ
За великое дло любви…

Все это прекрасно, но витіевато. Со мною надо говорить проще, а то я раздражаюсь и перестаю врить. Въ стань погибающихъ? А что я тамъ буду длать? Тамъ все рабочіе, а я — блоручка. Воспитаніе — воспитаніемъ, а и натуришку надо принимать въ соображеніе. Яблочко отъ яблоньки недалеко падаетъ, и если вся моя семья дрянь, то неоткуда и мн стать отборнымъ фруктомъ. Я вотъ браню свой бытъ, а перемнить его — мало что не смю, мало что не могу: «не имю настоятельной потребности», какъ выражаются моя ученыя знакомыя. Пожалуй, даже страдала бы, если бы перемнила, и мн пришлось бы, вмсто флирта и переливанія изъ пустого въ порожнее, обучать ребятишекъ, какъ

Вотъ лягушки на дорожк
Скачутъ, вытянувши ножки, —
Ква! ква! ква! ква!

И Корецкая права, когда упрекаетъ, что я на словахъ — какъ на гусляхъ, а чуть до дла, у меня и пороха на зарядъ нтъ. Такъ и вышло — вышло до послдняго. Бытъ мой довелъ меня до паденія, ниже какого не бываетъ, до самопрезрнія, жить съ которымъ въ душ нельзя, и вотъ я умираю, а ничего въ немъ не перемнила — ухожу на тотъ свтъ порочною, пустою и лицемрною, какъ жила. Смерти не боюсь, а измнить нравственному комфорту, — потерявъ въ послднія минуты хорошее о себ мнніе у тхъ именно жалкихъ людей, чье мнніе я презираю, потому что они еще хуже меня, — оробла…