Нелли Раинцева

Меня разбудила страшная головная боль. Я приподняла голову съ подушки и уронила ее назадъ, но мн мелькнули незнакомые обои, и я вскочила и сла на постели, протирая запухшіе глаза и силясь вспомнить, гд я, зачмъ и что со мною. Въ дверь глянуло женское лицо. Я едва узнала Таню. Она была блдна, желта, помята, какъ выжатый лимонъ, и въ глазахъ ея застыло такъ много ужаса, что я сразу поняла все и сама застыла въ столбняк… Таня сла рядомъ со мною.

— Надлали мы дла! — прошептала она.

Я молчала.

— Вы не пугайтесь очень; какъ нибудь спрячемъ, — продолжала она, оживляясь. — Поправить нельзя, а скрыть нетрудно. Онъ не разскажетъ. Онъ самъ больше васъ испугался, когда отрезвлъ и понялъ, въ какую бду втравило его вино. Такъ и бросился бжать, словно полъ подъ его ногами загорлся. Господи! угораздило же васъ такъ перепиться: я сама была какъ мертвая. Не то разв я допустила бы? Тутъ и вины-то вашей никакой нтъ: хмельная — чужая.

Разсказать, что я чувствовала, пока она говорила, и слова ея медленно будили во мн сознаніе и воспоминанія, я безсильна. Все укоряло меня бездоннымъ паденіемъ, униженіемъ, ни съ чмъ несравнимымъ. Стыдъ и обида душили меня, шаромъ подкатывались къ горлу. И когда, наконецъ, вырвались рыданія, я была довольна: иначе я боялась задохнуться. Таня тоже обрадовалась.

— Выплачьтесь, выплачьтесь, это лучше, — твердила она, отпаивая меня водою, — выплачьтесь, да и подемъ. Уже совсмъ свтло. Скоро на Невскомъ начнется толчея, чиновники пойдутъ въ должность, — того гляди, налетимъ на знакомыхъ.

По дорог Таня учила меня, что сказать Христин Николаевн въ оправданіе моего отсутствія во всю ночь…

— Да слушайте, барышня! — вскрикивала она, замчая мой безсмысленный невнимательный взглядъ, и, спохватясь, что меня обижаетъ, продолжала мягче. — Какая вы, право! Вдь надо обдумать дло — ловко его обставить: съ какой стати вамъ пропадать?

Оставшись одна, я почти мгновенно заснула, и такъ крпко, что, слава Богу, ничего не видла во сн, только маялась сухимъ жаромъ да чувствовала сквозь сонъ, что продолжаетъ трещать голова. Таня возвратилась съ приказомъ отъ мама не рисковать собою и, если я нехорошо себя чувствую, переждать нсколько дней у тети.

— Вы ничего не бойтесь, — зашептала Таня, когда мы остались одн. — Видла я его. Говорю: «Бога ты не боишься! Совсти у тебя нтъ!» А онъ весь затрясся. «Обратно, говорить, боюсь до чрезвычайности и совсть имю, оттого сейчасъ и бгу изъ этого дома, на который навлекъ проклятіе. Я, сказываетъ, отъ мста отказался. А какъ Михаилъ Александровичъ не отпустили меня и даже разсердились, что я хочу уйти, то я отпросился у нихъ на мсяцъ въ Гжатскъ побывать къ жен. Въ мсяцъ воды утечетъ много. Елен же Михайловн скажи, что сколь я ни много подлецъ противъ нея, однако, пускай мн врить: никакихъ новыхъ пошлостевъ я не затвалъ, а что было, о томъ буду нмъ до гроба и всегда въ раскаяніи».

Эти слова свалили половину тяжелаго камня съ моего сердца. Публичный позорь отдалился отъ меня, быть-можетъ, и въ самомъ дл, навсегда. Оставалась мука самопрезрнія. ну, съ этою-то справиться и сосчитаться можно! Я чувствовала, что не очень ея боюсь, хотя въ то-же время стыдилась, что не очень. Я взглянула въ лицо Тани; его выраженіе мн не понравилось: она понимала меня, мою трусость и позорную радость, что я выскочила изъ захлопнувшаго было меня капкана. Мн стало обидно, совстно, и я заплакала.

— Мн все равно, я умру! Утоплюсь! — всхлипывала я.

— Ну, вотъ! — равнодушно возразила Таня, и въ тон ея я услышала. — Гд теб? Нешто такія топятся? Жидка на расправу, голубушка.

И она была права: ничего я надъ собою, жизнелюбивой, болебоязливой тварью, не сдлала и со всмъ примирилась. И когда, мсяцъ спустя, убирая мн волосы, Таня сказала мн сквозь зубы:

— Петровъ пріхалъ. Спрашивалъ, чтобы я поговорила… Позволите вы ему стать на прежнее мсто при Михаил Александрович?

Я спокойно пожала плечами:

— Разумется! Мн-то какое дло?!

Въ ноябр наши друзья Кроссовы давали свой обычный ежегодный вечеръ. Я сдлала себ для него прелестный новый туалетъ. Даже мама, которая не любитъ, чтобы я рядомъ съ нею была очень красива, сказала мн нсколько комплиментовъ. Я стояла передъ трюмо и, разговаривая съ мама, примряла перчатки, когда Петровъ прошелъ черезъ залъ изъ кабинета отца, съ портфелемъ подъ мышкой. Я видла въ зеркал его спокойное безстрастное лицо. Его потупленный взглядъ искоса и мелькомъ скользнулъ въ мою сторону и вдругъ въ ясномъ стекл явилось мн совсмъ другое лицо, красное и трепещущее, съ внезапно мутными и шальными глазами… И я почувствовала, какъ подъ этимъ взоромъ румянецъ алою волною разливается по моему лицу и ше, и что мн стыдно, стыдно, хоть задохнуться отъ стыда!.. Это была секунда, меньше секунды, но ея было слишкомъ достаточно, чтобы понять, что онъ не забылъ той ужасной ночи и живо вспомнилъ ее сейчасъ, когда взглянулъ на меня. И я, я тоже вспомнила теперь его лицо, какъ плавало оно тогда предо мною: тамъ, въ ресторан, во мгл хмельнаго тумана, а такое же тупое и чувственно страшное, какъ сдлалось теперь.