Нелли Раинцева

Никто въ дом не подозрвалъ нашей связи. Кроссовъ здилъ къ намъ черезъ день и все замтне и замтне терялъ голову. А я очень похорошла и помолодла. Вс считали Кроссова моимъ женихомъ, хотя онъ предложенія еще не длалъ. Охъ, сколько сценъ выносила я за этого Кроссова!.. Сколько разъ, слушая его любезности, я искренно ненавидла его, потому что у меня болли исщипанныя за него плечи, и я знала, что будутъ болть еще больше.

Наконецъ Кроссовъ сдлалъ предложеніе. Я приняла его, я не могла не принять, потому что мн нечего было бы отвтить мам и пап о моемъ отказ. Кроссовъ былъ женихъ изъ самыхъ завидныхъ, а я сидла у нихъ на ше; въ двадцать три года не принять предложенія Кроссова, кого же дожидаться? Принца съ луны?

Я приняла предложеніе, сама не вря, чтобы бракъ этотъ состоялся, и не зная, какъ же, однако, онъ разстроится. «Авось какъ-нибудь». Но въ это время очень кстати умерла моя тетка Ольга Львовна, и свадьба отсрочилась.

Однажды Петровъ пришелъ ко мн, сильно смущенный. Къ нему пріхала на побывку изъ Гжатска жена, и папа, въ знакъ особаго благоволенія къ своему любимцу, разршилъ ему пріютить ее у себя въ боковушк.

Наши свиданья — рдкія, случайный и урывочныя — сдлались адомъ. Теперь, когда Петровъ былъ не мой, я любила его, ревновала, длала ему бшеныя сцены, а онъ попрекалъ меня моимъ согласіемъ на бракъ съ Кроссовымъ, грозилъ, если я его обманываю и свадьба состоится, зарзать меня, Кроссова, себя. Онъ все пугалъ да ругался, но однажды заплакалъ и плакалъ такими грозными слезами, что лучше бы онъ истопталъ меня ногами!

Тайныя волненія извели меня; я изнервничалась, исхудала, поблднла, меня одолвала постоянная слабость, я дрогла и коченла, кутаясь днемъ въ пледы и въ нсколько одялъ по ночамъ, Какъ-то разъ я завернула къ Корецкой и, между разговоромъ, упомянула о своемъ недомоганіи. Она разспрашивала меня чуть не цлый, часъ, подробно, мелочно, и потомъ долго молчала; наконецъ, глядя на меня въ упоръ своими огромными черными глазами — этимъ честнымъ зеркаломъ ея прекрасной, прямой души, — сказала:

— Раинцева, если вы дура, то сейчасъ вы смертельно обидитесь на меня и уйдете, разссорившись со мною. Если же вы не дура, то отвтите мн откровенно на вопросъ, который я обязана сдлать вамъ, какъ медикъ, и который, въ моемъ слов вы, конечно, не сомнваетесь, — умретъ между нами. Вотъ. Вы… вы позволите мн предполагать, что вы въ такомъ положеніи?

Я ахнула и осла въ кресл. Только этого не доставало!

Отвта не понадобилось: его сказало мое лицо. Потомъ началась истерика.

Я выплакалась у Корецкой. Она ни о чемъ меня не разспрашивала. Успокоила, что это еще только въ самомъ начал, и общала, когда придетъ время, устроить все въ секрет.

— Но я, замужъ выхожу! — простонала я.

— За него?

Я опустила голову, колеблясь, лгать или нтъ. Корецкая приняла мое молчаніе за утвердительный отвть.

— Въ такомъ случа, чего же вы струсили? Все будетъ по закону.

Я ушла отъ нея съ нравственнымъ страхомъ передъ Кроссовымъ, — возможность отвтственности предъ этимъ мальчикомъ впервые представилась моимъ глазамъ, — и съ физическимъ страхомъ предъ будущими страданіями, предъ трудностью скрывать свое положеніе. Куда ни обернись, стыдъ и позоръ, позоръ и стыдъ. Я ненавидла себя, Петрова, Кроссова, Корецкую, всхъ! всхъ! всхъ! Вс меня пугали, вс длали мн больно, вс были мои злоди.

Я пришла домой. Когда я поднималась по лстниц, изъ коморки боковушки, сквозь притворенную дверь, украдкой взглянула на меня женщина. Это была жена Петрова. Я видала ее много разъ раньше, но старалась не смотрть на нее: у меня къ ней было ревнивое отвращеніе, я брезговала ею. Теперь я ее разглядла: дебелая красавица-баба — не то мщанка, не то мелкая купчиха, съ румянымъ кормиличьимъ лицомъ и толстымъ тломъ. Ея огромная фигура и неуклюжій станъ смутили меня. Я съ отвращеніемъ подумала, что, можетъ-быть, съ нею то же, что и со мною, и мн стало гадко, тошно, гнусно, и… и я не помню, какъ вбжала въ свою комнату и заперлась въ ней.

Меня всю перевернуло въ нсколько минутъ. Я уже не волновалась, не рыдала, не малодушничала. Я холодно сознавала, что я вся въ грязи, — это доходило до физической галлюцинаціи липкихъ потоковъ, льющихся по тлу, отъ которыхъ хотлось дрожать, ежиться, и казалось, что отъ нихъ ни укрыться, ни отмыться. Я уже никого не ненавидла, ни на кого не жаловалась, да ни о комъ и не думала. И ни о чемъ, кром одного слова:

— Грязь, грязь, грязь.

Пріхалъ Кроссовъ. Какъ онъ полюбилъ меня, милый юноша! Я слушала его восторженную болтовню — болтовню влюбленнаго, у котораго спутанная мысль и языкъ безпорядочно прыгаютъ съ предмета на предметъ, точно обезьяна вперегонку съ попугаемъ. Я улыбалась, я отвчала на вопросы и, кажется, впопадъ, — я не казалась странною. А между тмъ въ голову ко мн не заходила ни одна мысль, кром все той же, одной, стучащей, какъ широкій маятникъ ддовскихъ часовъ:

— Грязь, грязь, грязь.

По отъзд Кроссова я подумала:

«Неужели я буду настолько подла, что выйду за порядочнаго, честнаго молодого человка опозоренная, съ чужимъ ребенкомъ? За что?»