Немая девочка

Николь обернулась и посмотрела ему в глаза. Затем слабо кивнула. Едва заметно. Стоило моргнуть, и это мгновение можно было упустить, но оно все-таки было. Реакция. Дверь в избранную по собственному почину тюрьму приоткрылась.

Себастиан тепло улыбнулся девочке и впервые с того самого вечера не покосился на стену в прихожей, когда уходил из квартиры.

Уве Хансон был просто великаном.

Торкель увидел его в коридоре, когда местные полицейские вели его в одну из допросных. Чуть выше двух метров, и Торкель предположил, что если бы его поставили на весы, то стрелка остановилась бы где-то за 140 килограммами. Может, дальше. Из ворота свитера торчат части сине-черных татуировок. В ухе кольцо. Большие руки, опять-таки с татуировками на тыльной стороне ладоней, густая черная борода, дополняющая образ потенциального насильника. Торкель сознавал, что это донельзя предвзятое мнение, но он легко представлял себе Уве Хансона разгуливающим по белой вилле с дробовиком.

Его мысли прервал Эрик, просунувший в комнату голову.

– Они посадили Уве Хансона в первой комнате.

– Спасибо, – отозвался Торкель, вставая. – Мы будем ждать какого-нибудь адвоката?

Эрик отрицательно покачал головой.

– Он не хочет адвоката.

– Что вы ему сказали? – спросил Торкель, собирая распечатки первого допроса Хансона, которые он перед тем читал.

– Только что мы хотим допросить его в связи с убийством Карлстенов.

– Но адвоката он не захотел?

Эрик опять покачал головой и скрылся за дверью. Торкель вышел в коридор и бросил беглый взгляд на часы. В ожидании Ваньи можно успеть сходить за чашкой кофе. Когда они утром пришли, он видел, что специалист из сервисной службы занимался автоматом, так что теперь там должен быть горячий напиток.

Изучая свое отражение в зеркале, Ванья подставила лицо под холодную воду.

Под глазами темные круги. Спала она теперь плохо. Просыпалась всего через час после того, как засыпала, и не могла снова уснуть, проводила какое-то время в полусне и опять просыпалась. Она толком не знала почему. Когда она просыпалась, в теле не чувствовалось никакого беспокойства, не было никаких осознанных мыслей, требовавших внимания, никаких оставшихся нерешенными проблем.

Ей просто не спалось.

Этой ночью ей приснился сон. О Вальдемаре – даже во сне она больше не думала о нем как об отце – и о том, как они вместе гуляли по острову Юргорден. Остановились возле озера, название которого она всегда забывала, где на деревьях высиживали птенцов цапли. Они разговаривали. Обо всем. Как обычно бывало. Когда он был главным человеком в ее жизни.

До лжи, которая все разрушила…

Во сне он обнял ее за плечи, когда они шли вдоль канала. Сквозь тонкую куртку она ощущала тепло его руки. Она чувствовала себя надежно. Любимой.

Это было приятно.

Во сне…

С сердитым вздохом она вытащила из держателя на стене два бумажных полотенца и вытерла лицо. Она никогда не думала, что признается себе в этом, особенно после событий последних месяцев, но ей не хватало Себастиана. Торкель и Билли хорошие люди, но если она когда-нибудь стала бы разговаривать с кем-то о предательстве Вальдемара и Анны, то, пожалуй, с Себастианом.

Странно, но факт.

Он ей не нравился.

Она даже не доверяла ему.

Однако в те разы, когда она играла с мыслью действительно поговорить с кем-нибудь, выплеснуть это из себя, а не носить все внутри, то у нее всплывало имя Себастиана.

Но он был в Стокгольме, а ей предстояло заняться допросом.

Она бросила полотенца в мусорную корзину и, в последний раз взглянув в зеркало, вышла из туалета, чтобы поискать Торкеля.

– …Это Ванья Литнер, меня зовут Торкель Хеглунд, мы из Государственной комиссии по расследованию убийств.

Уве Хансон лишь кивнул, когда Ванья и Торкель выдвинули стулья и сели напротив него. Ванья включила маленький магнитофон, стоящий рядом с ней на конце стола, назвала дату, время и имена присутствующих в маленькой комнате. Потом она взглянула на Торкеля, словно спрашивая, хочет ли он начать. Он захотел.

– Расскажите о семье Карлстенов, – попросил Торкель, наклоняясь вперед и сцепляя перед собой на столе руки.

– Что я могу о них сказать? – произнес Уве Хансон низким и на удивление хорошо модулированным голосом, странно неподходящим такому огромному, почти жуткому телу. – Я их не любил, они из-за ерунды заявили на меня в полицию. Но я их не убивал.

– Из-за какой ерунды они на вас заявили?

– Я продавал краску для днища, которую по экологическим причинам запрещено использовать, – терпеливо ответил он, посмотрев на Торкеля взглядом, говорившим, что он знает о том, что Торкелю уже известна причина заявления. – Но не продавать, – закончил он, обращаясь к обоим полицейским по другую сторону стола.

Ванья открыла принесенную с собой папку и быстро взглянула на материал. В основном для видимости, она помнила все про предыдущий допрос, но, если у допрашиваемого возникало ощущение, что вопросы основаны на задокументированных фактах, это придавало им дополнительный вес.

– У вас нет алиби на день, когда их убили, – сказала она и снова подняла взгляд, устремив его прямо в карие глаза под косматыми бровями.