Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания

Он величественно восседал в огромном зале посреди множества своих писарей. Я как можно непринужденнее поинтересовался судьбой своего прошения. И тут он громогласно – так, что его услышали по крайней мере десять из его подчиненных, – с возмущением в голосе воскликнул: «А, автор прошения по делу, касающемуся торфяного болота, который пытался подкупить меня взяткой в пятьсот рублей?» – «Как – подкупить?» – с невиннейшей миной изобразил я удивление. «Ваш посланник принес мне на дом пятьсот рублей, которые я, разумеется, не взял, потому что не принадлежу к числу чиновников, берущих взятки!»

Мне ничего не оставалось, как ответить, что я впервые слышу об этой истории, и поскорее откланяться.

После этого позора мы еще больше растерялись. Но тут нашлись доброжелатели и просветили нас: мы предложили этому известному взяточнику слишком маленькую сумму. За помощь в таком деле, как наше, она должна составлять не 500, а твердую таксу – 5000 рублей.

Мы заплатили 5000 рублей, и все пошло как по маслу. Век живи, век учись.

Мастером-красильщиком и одновременно общим руководителем фабрики у нас был Дмитрий Васильевич Комаров, славный старик, обладающий массой положительных качеств. Умный, трудолюбивый, с большим опытом (начавший свою карьеру мальчиком на побегушках в лаборатории), с деловой хваткой, безупречный в обращении с рабочими, он проявлял, однако, некоторые странные свойства, присущие лишь самоучкам. Он мог работать только по определенным «рецептам», в применении которых он, чтобы пустить пыль в глаза рабочим и нам, охотно прибегал к плутовству. Например, каждый раз перед началом процедуры окраски он доставал из своей всегда запертой «секретной» комнаты какую-то неопределенную жидкость лилового цвета и собственноручно, с серьезнейшей миной вливал в огромные красильные чаны по рюмке этой загадочной субстанции и делал вид, будто хорошим цветом ткани мы обязаны исключительно его добавке.

В тайну его красильного метода я проник, только когда по случаю какого-то его семейного праздника у него дома напоил его, выпив с ним не меньше семнадцати рюмок бенедиктина (а он и того больше!).

С его пристрастием к «рецептам» в конце концов можно было смириться, если бы не одно его свойство, присущее, впрочем, многим мастерам-красильщикам, – полное отсутствие критического взгляда на собственный товар. Он ни за что не хотел признавать, что краски Людвига Рабенека лучше или натуральнее наших, когда такое случалось. А в отношении натуральности красок Людвиг Рабенек, без сомнения, добился большего успеха, чем мы.

В первые годы я, в силу нашей зависимости от Комарова, баловал его больше, чем это было необходимо. Однажды взял его с собой за границу, где он до того еще не бывал, и даже в Париж, который для каждого русского был воплощением всего самого прекрасного. Перед этим я спросил его, говорит ли он по-немецки и по-французски. Он ответил утвердительно и во время путешествия доставил мне своими языковыми умениями несколько веселых минут.

Когда мы ехали по Германии, он был молчалив с посторонними. А где-то между Вервье и Люттихом спросил меня, говорят ли подсевшие в наше купе господа по-французски. Дав ему утвердительный ответ, я заметил на его лице то выражение, которое появляется у человека, обдумывающего предстоящую застольную речь. Потом он вдруг неожиданно рявкнул бельгийцам, показывая на холмистую местность: «Мусье! Мусье! Зерр шён хир!»295

Несмотря на этот неудачный акт общения с бельгийцами, которые, разумеется, не поняли ни слова, Комаров и в Париже отважно пытался пользоваться своим «французским». Мы остановились в «Гранд-отеле». Мне предстояло несколько деловых визитов, и я спросил его, чем он намерен заняться в мое отсутствие. Он заявил, что погода прекрасная, он пойдет гулять и к часу непременно вернется в отель. Я проводил взглядом милого чудака с красивой седой окладистой бородой в кокетливой соломенной шляпе на голове. К часу он не вернулся. Я подождал до половины второго, до двух и уже собирался ехать в полицию, чтобы сообщить об исчезновении одного красивого русского старика, который, предположительно, стал добычей какой-нибудь бульварной дамы. Но тут, к своей величайшей радости, увидел Комарова, на лице которого было написано полное довольство. «Слава богу! Наконец-то! Где вы так долго пропадали?» – «Я? О, я совершил длинную прогулку, заблудился, а потом взял извозчика и приехал в отель». – «Как же вы объяснялись с кучером?» – спросил я, недоверчиво глядя на него. «Очень просто. Я сказал ему по-французски, чтобы он отвез меня в отель». – «Да, но как вы ему это сказали? Какими словами?» – «Я просто крикнул: Cochonne! Cochonne! Gran Otelj!296 И он меня привез».

Я уже упоминал, что Комаров умел находить общий язык с рабочими.

Наши рабочие вообще не были обделены заботой. И все это позволило сохранить издавна установившиеся в Болшеве добрые патриархальные отношения между рабочими и владельцами фабрики.