Немецкий дом

Господин Ящински медленно продолжал расчесывать ей волосы. Вдруг он замер и, присмотревшись к длинному шраму над ухом, где не росли волосы, опустил щетку. Лицо его посерело, и Ева на мгновение испугалась, что он потеряет сознание. Молодая женщина подняла голову. Ева посмотрела на господина Ящински и тихо сказала:

– Я хочу попросить прощения. За то, что мы вам сделали. Вам и вашей дочери.

Господин Ящински смотрел сверху на Еву, она не могла понять, что в нем происходит. Затем он взял себя в руки и, покачав головой, опять начал расчесывать волосы, с бóльшим нажимом, чем прежде.

– Вы меня с кем-то путаете, – заговорил он. – Я никогда не был ни в каком лагере. Так что вам угодно?

Тогда Ева сказала:

– Я хочу, чтобы вы отстригли мне волосы и побрили голову. Пожалуйста.

Выражение лица господина Ящински стало холодным. Он отложил щетку. Молодая женщина, чей клиент ушел, подошла и что-то спросила, Ева не поняла. Господин Ящински жестом отослал ее и обратился к Еве:

– Вам не пойдет. Вам нельзя этого делать.

Он прошел к вешалке, снял ее пальто и шляпу и, вернувшись к креслу, в котором все еще сидела Ева, протянул их ей с решительным выражением на лице. Она кивнула, закрутила волосы и встала. Над входной дверью звякнул колокольчик.

Через несколько минут молодая женщина подошла к господину Ящински. Он стоял у окна и смотрел, как светлое клетчатое пальто Евы исчезает в серой дымке. Вид у него был взволнованный, глаза наполнились слезами. Молодая женщина никогда не видела таким своего начальника. Она растерянно спросила, кто это приходил. Ящински не ответил.

– Что было нужно этой женщине?

Она положила руку ему на локоть. Господин Ящински несколько успокоился.

– Что ей от вас было нужно?

Ящински отвернулся от окна.

– Утешения. Им нужно, чтобы мы их утешали.

* * *

Ева шла по улице, все казалось ей громче и ярче, чем прежде. Город стал враждебным. Она ускорила шаг, задохнулась, но продолжала бежать. Ноги болели, волосы выбились из-под шляпы. Дыхания совсем не осталось, пульс стучал молотом. Она бежала, бежала, как будто от чего-то убегала. Наконец стало невмоготу. Хватая ртом воздух, она остановилась возле памятника, очевидно, польскому национальному герою. Грудь болела, она кашляла, давилась, глотала. Она отчаянно рыдала и заставила себя услышать, что же на самом деле сказал ей господин Ящински. «Вам не пойдет». Но он ведь еще сказал: «Вам этого нельзя». Тяжело дыша, Ева смотрела на каменную фигуру, покрытую тонким слоем снега, как сахарной пудрой. Взгляд у героя был ледяной. Ева поняла, она не имеет ни малейшего понятия о жизни, любви и боли других людей. Те, кто был по эту сторону забора, никогда не поймут, что значило быть заключенным в том лагере. Ей было бесконечно стыдно, хотелось плакать, но плакать не получалось. Из горла вырывался только отвратительный хрип. «Плакать мне тоже нельзя». Когда через несколько часов Ева нашла дорогу в гостиницу, портье передал ей сообщение.

* * *

На следующее утро Ева во втором зале аэропорта ждала опаздывающий рейс из Вены. Она шагала взад-вперед вдоль ограждения и не могла понять, радоваться ей или печалиться. Правильно ли было то, что так спонтанно у нее вырвалось? «Приезжай ко мне». Но когда на табло появилась отметка о том, что самолет сел, когда первые пассажиры появились из-за светло-коричневой стены, когда она увидела Юргена, его темную, высокую фигуру, он показался ей таким родным, что от облегчения она улыбнулась. Он тоже был растроган встречей, это она поняла, когда они увидели друг друга поверх ограждения. А когда он встал перед ней, Ева заметила в его взгляде что-то новое. Открытость. Они не знали, как поздороваться после столь долгой разлуки, и в конце концов пожали друг другу руки. «Исчезла детская округлость в лице», – подумал Юрген и спросил:

– Ты вообще больше ничего не ешь?

Они вместе ждали его чемодан на ленте транспортера. Из небольшого отверстия в стене аккуратно выпадал багаж, который потом крутился, как на подставке для тортов. Чемодана Юргена не было. Они прошли к окошку. Там им велели вернуться через час.

Ева и Юрген зашли в кафе футуристического вида из хрома и стекла, откуда открывался вид на летное поле. Они сели рядом на скамью, обитую серебристой искусственной кожей, и стали смотреть в окно. На горизонте громоздились светлые облака, небо над ними обещало снегопад. Юрген сказал, что во время полета прочитал в газете, что поймали людей, поджигавших коляски в квартале Евы. Группа студентов, что-то вроде бурсы. Они утверждали, что хотели тем самым привлечь внимание к опасности чужаков, гастарбайтеров, к угрозе расового смешения.

– Их арестовали? – спросила Ева.

Они должны теперь компенсировать ущерб, ответил Юрген, но судебного преследования не будет. Историю классифицировали как глупые юношеские выходки. Ева с сомнением посмотрела на Юргена. Да, определенную роль сыграли влиятельные семьи, из которых вышли студенты, кивнул он. Ева отпила глоток кофе, который в свете кафе казался синим.

– Это плохо.