Немецкий дом

Раздался звонок в дверь. Эдит высморкалась и посмотрела на Людвига заплаканными глазами. Тот, охая, как упавший на спину жук, попытался встать. Только что он был таким молодым. А теперь у него болит поясница.

– Уже половина первого!

Ева уснула у Штефана. Она уложила брата час назад. Тот в одной руке держал маленького десантника, а в другой пневматическое ружье. Ева начала читать ему о шведском мальчике, который хотел стать сыщиком. Но он попросил ее спеть его любимую рождественскую песню «Придите, пастухи». Он любил ее, «потому что музыка так здорово скачет». Долго петь Еве не пришлось, и скоро она прижалась к маленькому тельцу, которое приносило такое утешение.

Она проснулась от звонка в дверь. Дико залаял Пурцель. Значит, кто-то действительно стоит под дверью. Ева встала и в носках тихо вышла в прихожую. Пучок развязался, длинные волосы, спутавшись, упали на спину. Она нажала кнопку, открывавшую дверь в парадном, и приоткрыла дверь. Пурцель тут же выскочил в щель и помчался вниз по лестнице. Тем временем в прихожей появился Людвиг. Он был в одной рубашке и слегка покачивался.

– Кто это еще? Не иначе как Дед Мороз.

Ева услышала, как внизу хлопнула дверь, кто-то большими шагами шел по лестнице, успокаивая Пурцеля:

– Мы же с тобой знакомы.

Ева узнала голос и перед зеркалом постаралась быстро привести волосы в порядок. Не удалось. Юрген возник в дверях без шляпы, в расстегнутом пальто, запыхавшийся, как будто он бежал всю дорогу от Таунуса. Людвиг бросил на него быстрый взгляд, полный печали, смешанной с облегчением, промычал что-то вроде «С праздником», позвал Пурцеля и исчез с ним в гостиной.

Ева и Юрген стояли по разные стороны порога и молча друг на друга смотрели. Ева, изо всех сил стараясь не казаться счастливой, криво улыбалась. Юрген коснулся ее распущенных волос и очень серьезно сказал:

– С Рождеством.

Тут Ева схватила его за воротник пальто и втащила в квартиру.

– С Рождеством.

А потом они целовались в углу прихожей, и отнюдь не торжественно.

Часть 2

– Торжественно клянусь Богом, Всемогущим и Всеведущим.

Шел двадцать третий день процесса, сегодня должны были давать показания польскоговорящие свидетели. Ева теперь находилась не в зрительских рядах, а у свидетельской трибуны – стола в центре большого зала дома культуры. По бокам от нее стояли двое немолодых мужчин в темных костюмах – переводчики с чешского и английского. Левую руку, на которой она с недавних пор носила кольцо с синим камнем, Ева положила на тяжелую черную книгу с маленьким тисненым золотым крестом, а правую подняла вверх. Она обращалась к приветливо смотревшему на нее председателю и двум судьям. Пальцы ее слегка дрожали, сердце билось быстро и почти в горле.

– Пожалуйста, говорите чуть громче, фройляйн Брунс.

Ева кивнула, набрала воздуха и начала снова. Она сказала, что будет точно и добросовестно переводить с польского языка все показания и документы, ничего не добавляя и не сокращая. Во время принесения присяги ей показалось, что Давид Миллер неодобрительно отвернулся от нее. Зато светловолосый смотрел спокойно. Ева чувствовала и взгляды слева, со скамьи подсудимых. Часть подсудимых и их защитники благожелательно смотрели на нее – молодую здоровую девушку с густыми светлыми волосами, которая в наглухо застегнутом темно-синем костюме и в туфлях без каблуков имела приличный, добропорядочный вид.

– Клянусь Богом, Всемогущим и Всеведущим, – закончила Ева.

Судья едва заметно ей кивнул. Затем по очереди принесли присягу другие переводчики. Ева немного успокоилась. Взгляд ее упал на план позади судейского стола. Теперь, вблизи, она могла прочесть и подписи. Блок 11. Главный лагерь. Крематорий. Газовые камеры. В самом низу шла надпись: «Труд освобождает». От одного из переводчиков сильно пахло перегаром. Наверняка чех. «Господи, прости меня за предрассудки», – в странном отчаянии подумала Ева. От нее самой наверняка пахло пресно и кисловато, поскольку за завтраком она почти ничего не смогла в себя затолкать. Сегодня утром. Казалось, это было давным-давно, а прошло всего два часа.

В половине восьмого Ева с Аннегретой и Штефаном сидела на кухне и нервно помешивала ложечкой кофе. Мать поднялась из подвала с банкой варенья в руках, на этикетке которой было написано «Ежевика. 1963». Она протянула ее Аннегрете, которая, не отрываясь от газеты, легко открутила крышку. Банка шикнула, и Штефан долго пытался воспроизвести звук. «Пшшшиии» – был самый удачный вариант. Эдит ножом соскребла в мусорное ведро слой зеленовато-белой плесени, села за стол и намазала Штефану варенье на хлеб.