Немецкий дом

Ева как-то читала статью о психических заболеваниях, там встречалось это выражение. Давид принялся яростно листать папки. У главного входа появилась стенографистка, фройляйн Шенке. На ней тоже был новый костюм – узкого покроя, в матово-розовых тонах. Садясь на свое место, она улыбнулась Еве, которая ответила ей короткой улыбкой. Ей не очень нравилась фройляйн Шенке, в ее взгляде было что-то лукавое, «католическое», как сказал бы отец. Но Еве нравился Давид Миллер, она, к собственному изумлению, вдруг поняла это. Она посмотрела на его затылок – Давид как раз низко склонился над папкой – и пожалела о своих словах, почувствовав потребность положить ему руку на плечо. По-дружески.

Чуть позже свои места заняли, как обычно, сначала зрители, затем обвинение, потом защитники и подсудимые в сопровождении восьми полицейских. Под конец вошли судьи, при появлении которых все встали. Полицейские выстроились позади скамьи подсудимых, смахивая скорее на почетный караул. На зрительских трибунах, как всегда, не было ни одного свободного места.

Отто Кон, выпрямившись, стоял у свидетельской трибуны, чуть опираясь на стол тремя пальцами правой руки. Благодаря высокой черной шляпе с узкими полями он казался выше своего роста. Свидетель отказался снять ее. На нем, как разглядела Ева, были все те же тонкие кожаные ботинки на босу ногу и потрепанное пальто. Борода Кона напомнила ей елку, которую отец со Штефаном после Крещения отнесли на чердак, чтобы весной сжечь во дворе. «Он как будто не мылся с тех пор, как я подошла к нему на рождественской ярмарке, – подумала Ева. – Хоть бы побрился». Еве стало чуть ли не стыдно за неаккуратный вид этого совсем чужого ей человека. Ей не пришло в голову, что Отто Кон хотел, чтобы его не только слышали и видели, нет, виновные на скамье подсудимых должны были еще почувствовать его запах.

Кон громко заговорил по-немецки – с сильным акцентом, но вполне понятно. Он сам настоял на этом, хотя презирал язык, как и все немецкое. «Чтобы те, там, меня услышали». Говорил он быстро, будто горный ручей бежал по камням. Фройляйн Шенке и еще две стенографистки едва успевали строчить на маленьких щелкающих стенографических машинках. Отто Кон сообщил, что как еврей румынского города Херманштадт он вместе с женой и тремя маленькими дочерьми был депортирован в сентябре сорок четвертого года.

– Мы прибыли, вышли на платформу, там была толпа людей, она двигалась вперед. Я был с женой и тремя детьми – дочерьми – и сказал им: «Главное, чтобы мы остались вместе. Все будет нормально». Едва я успел это сказать, как между нами вклинился солдат: «Мужчины направо, женщины налево!» Нас разделили. Я не успел обнять жену. Она крикнула мне: «Иди сюда, поцелуй нас!» Может быть, женским инстинктом она чувствовала, какая нам грозит опасность. Я подбежал к ним, поцеловал жену, девочек. Тут меня опять оттеснили на другую сторону, и мы двинулись. Параллельно, но врозь. Между рельсами. Между двумя поездами.

Вдруг я услышал: «Врачи и аптекари сюда». И я встал, куда велели. Из Херманштадта было тридцать восемь врачей и несколько аптекарей. К нам тут же подошли два офицера. Один, высокий, красивый, моложавый человек, дружелюбно спросил: «Где господа учились? Вы, например. Вы?» Я сказал: «В Вене», другой: «Во Вроцлаве» и так далее. Второго офицера мы сразу узнали и стали перешептываться: «Это ведь аптекарь». Мы, врачи, часто его видели. Он был представителем фармацевтической фирмы. Я сказал ему: «Господин аптекарь, у меня двое близнецов, за ними нужен особый уход. Пожалуйста, я буду делать все, что вам угодно, только позвольте мне не разлучаться с семьей». Тогда он переспросил: «Близнецы?» – «Да». – «Где они?» Я показал: «Вон они идут». – «Позовите их», – сказал он мне. Я громко позвал по имени жену и детей. Они услышали и подошли к нам. Аптекарь взял за руку моих двух дочерей и отвел к другому доктору. И, стоя у того за спиной, он мне говорит: «Ну, скажите ему». Я сказал: «Господин капитан, у меня двое близнецов». Я хотел продолжить, но тот врач сказал: «Потом, сейчас у меня нет времени», – и, махнув рукой, отослал меня. Аптекарь сказал: «Ну, тогда возвращайтесь в свою колонну». Жена с детьми пошли своей дорогой. Я начал плакать, и аптекарь сказал мне по-венгерски: «Ne sírjon, не плачьте. Их просто ведут на помывку. Через час увидитесь». Я вернулся к своей группе. Больше я их не видел.

Аптекарь, это был подсудимый номер семнадцать, вон тот. В черных очках. Тогда я был ему даже благодарен. Я думал, он хочет сделать мне что-то хорошее. Только потом я узнал, что это значило передать тому врачу близнецов для экспериментов. Я нашел объяснение и тому, почему врач не заинтересовался моими девочками. Они были разнояйцевые, совсем не похожи. Такие разные. Одна была нежная, а другая…

Председатель резко перебил свидетеля:

– Господин свидетель, вы уверены, что узнаете в подсудимом номер семнадцать аптекаря, с которым говорили на платформе?