Немецкий дом

Ева не могла остановиться, она, смеясь, пошла дальше, прикрывая рукой рот, из глаз у нее текли слезы, она хватала ртом воздух. Только подойдя к «Немецкому дому», она несколько успокоилась. Остановилась. На противоположной стороне улицы темноволосая женщина втаскивала коляску по тротуару в парадное. Прежде чем дверь за ней закрылась, она узнала Еву и издали приветливо помахала рукой. Фрау Джордано. Судя по всему, на деньги, собранные в «Немецком доме», семья смогла приобрести новую коляску. Ева поднялась на лестницу.

В квартире она прошла в свою комнату и одним рывком достала со шкафа большой чемодан. Принесла из ванной косметичку, уложила одежду, словари, любимые романы, папку с документами и фотографию, которую сняла со стены над письменным столом. На ней был изображен Штефан, который держал над головой Пурцеля, имевшего несчастный вид. В дверь постучали, и вошел Людвиг в белом кителе. Запыхаясь, как будто бежал с кухни, он посмотрел на чемодан.

– Я говорил матери, чтобы она рассказала тебе раньше. Но она считала, что суд вряд ли к ней прицепится. А тогда она по-пустому подняла бы пыль.

Ева заметила, что к щеке отца приклеилась зеленая веточка. Наверно, петрушка. Она молча отвернулась от него, положила в чемодан шляпу, голубые школьные тетради и закрыла чемодан.

– Куда же ты пойдешь?

Ева так же молча прошла мимо отца. Когда она стояла в прихожей, открылась входная дверь. Мать. Вид у нее был ужасный, скорее всего, она плакала. Взгляд ее упал на чемодан в руках у Евы.

– Давай поговорим.

Ева покачала головой и направилась к выходу.

– Пожалуйста.

Это сказал отец.

Ева поставила чемодан.

– Я больше не хочу с вами жить.

Эдит подошла к дочери и в беспомощном отчаянии спросила:

– Потому что я дала показания в пользу главного подсудимого? Но его же только что взяли под стражу. Мои показания ему не помогли. А я обязана была явиться по повестке.

Ева с сомнением посмотрела на мать, которая делала вид, что ничего не понимает, которая ничего не хотела понимать.

– Дочь! Ты ведь… Ты выставляешь нас, как будто мы какие убийцы, – пробормотал Людвиг.

Ева посмотрела на белый китель, на красное мягкое лицо.

– Почему ты ничего не сделал, папа? Ты должен был отравить всех этих офицеров.

Эдит хотела взять Еву за руку, но та отшатнулась.

– Ева, его бы расстреляли. И меня. И тебя с Аннегретой.

– И, доча, это было бы бессмысленно, – сказал отец. – Прислали бы новых. Ты не можешь себе представить, сколько их было. Они же были везде.

Ева вышла из себя:

– Они? Кто они? А вы, вы – это кто? Вы были частью этого. Вы тоже были они. И вы сделали это возможным. Вы не убивали, но позволяли убивать. Я не знаю, что хуже. Скажите мне, что хуже!

Ева вопросительно смотрела на родителей, которые стояли перед ней с убитым видом. Потом Эдит покачала головой, развернулась и ушла на кухню. Людвиг искал ответ и не находил слов. Ева взяла чемодан, легко отодвинула отца в сторону, открыла входную дверь, спотыкаясь, спустилась по натертым мастикой ступеням в парадное и вышла из дома. По тротуару ей навстречу шли двое мальчишек – Штефан и его лучший друг Томас Прайсгау.

– Ева, ты куда? – спросил Штефан.

Ева притянула его к себе.

– Я уезжаю.

– На сколько?

Ева не ответила, опять подняла чемодан и как можно быстрее ушла. Штефан испуганно смотрел ей вслед.

* * *

Аннегрета с пакетиком соленых палочек на животе лежала у себя в комнате на кровати и, жуя, слышала весь разговор. Когда захлопнулась дверь, почти пустой пакетик съехал на пол и она подошла к окну. Она смотрела, как уходила Ева. Ее красивая младшая сестра. Ей хотелось заплакать, но она ладонями сердито ударила по стеклу. «Ну и убирайся!» Аннегрета прижала лоб к прохладному стеклу и засопела. «Хорошо, что она уходит, никому от нее покоя нет, раздувает прошлое, строит из себя святошу и, похоже, представления не имеет о слабостях человеческой природы». Аннегрета видеть больше не могла Еву, она отвернулась от окна и подобрала пакетик. Высыпала крошки на ладонь, медленно слизала их языком и вспомнила разговор с Хартмутом Кюсснером, после того как он застал ее в палате.

Они пошли тогда в процедурную, и Аннегрета призналась, что за последние пять лет различными способами инфицировала кишечной палочкой девятнадцать малышей, мальчиков, чтобы потом их выхаживать. Доктор Кюсснер был бледен от ужаса и отвращения. Она убила одного ребенка! Но Аннегрета поклялась: к смерти Мартина Фассе она не имеет отношения. Ему она ничего не давала. Она выбирала только младенцев, о которых точно знала, что они справятся. Он должен ей верить! Аннегрета умоляла, рвала на себе волосы, а под конец, когда он хотел тут же пойти заявить на нее директору, обвила его. Она бормотала, что поедет с ним. В Висбаден, куда угодно. Будет жить с ним, родит ему детей. Но только чтобы он не разрушал ее жизнь. Доктор Кюсснер стряхнул ее и вышел, но пошел не направо, в дирекцию, а налево. С тех пор Аннегрета жила в страхе, однако пока ее никуда не вызывали. Она знала, Хартмут хотел верить, что у нее на совести нет ни одного ребенка.

* * *