Немецкий дух в опасности

При том за гуманизмом всегда сохраняется право и даже обязанность осмыслять свой ordo amoris [порядок любви]. Эрос и познание взаимосвязаны и притягивают друг друга: этому нас научают Платон и Августин, Данте и Гёте. Чтобы прорваться к самой сути гуманистической идеи, проведем один мысленный эксперимент. Предположим, что общественно-научный прогресс достиг своей сверхзадачи. Представим социум, в котором нет больше войны, нет классовой борьбы, нет борьбы за существование. Общественные вопросы, половые вопросы уже решены. Нет больше болезней, нет больше тюрем, нет ни государственных, ни экономических границ. Процесс производства налажен так, что сбоев в нем не бывает. Страх смерти отступил перед государственной эвтаназией. В таком обществе не нужен больше социализм, нет никакой потребности в пацифизме, национализме, империализме. И все-таки в этом обществе люди рождаются людьми, живут и умирают как люди. Преодолены все технические проблемы социума. Но кое-что по-прежнему в силе: поиск смысла в человеческом существовании. Как мне жить? Как мне любить? Как мне умирать? Эти вопросы будут задаваться по-прежнему – наверное, даже чаще прежнего. Утопическое человечество, дорвавшееся до лучшего из миров, будет все так же, со страхом и болью, вопрошать: что такое человек? что такое человечность? как человеческой жизни прийти к высшему содержанию и прекраснейшей форме?

Человечеству придется тогда осознать, что такие вопросы, сущностные, останутся без ответа даже при полном удовлетворении всех личных потребностей. И новые люди опять потянутся к прообразам и первообразам чистой, высокой человечности; им потребуется учитель, который преподаст нечто такое, что Данте воспринял от Брунетто Латини: умение запечатлевать вечное содержание в человеческой жизни (m’insegnavate come l’uom s’eterna [наставил меня, как человеку быть вечным]). И тогда придется заново открывать гуманизм, если даже предыдущая эпоха вообще не сохранила этой традиции.

Нам же не стоит ждать этого вымышленного человечества из фантастической эпохи. Все те же вопросы звучат сегодня, как и в любое другое время: они неизменно и неотделимо прилагаются к бытию, к существу человека. Гипотетическая конструкция нужна лишь затем, чтобы выявить все сущностное в чистом виде, чтобы освободиться от наносного, временного.

Но, скажут мне, у греков и римлян ведь не было еще никакого гуманизма: как и у турок, как и у евреев, как и у китайцев. Выходит, жить можно и без него, даже вполне недурно.

Это очень полезное возражение, которое в целом поможет нам прояснить суть проблемы. Гуманизм, как мы уже поняли, – это определяющая черта европейской общности, исторической и экзистенциальной: другими словами, это вовсе не какое-то общечеловеческое изобретение. Философской антропологии, которая имеет дело только с «человеком» как таковым, не стоит вообще тревожиться о гуманизме. Когда гуманизм – в своем просвещенческом изводе – пытается охватить общее у Конфуция с Сократом, то с гуманизмом западного мира, уникальным в своем роде, это уже никак не соотносится. Этот последний, говоря языком социологии, «привязан к месторасположению». В нем свое надлежащее выражение нашла та неповторимая всемирно-историческая ситуация, в которой укоренилась вся западная культура. «Наш европейский мир, – говорит Эрнст Трёльч, – не основан на восприятии Античности или на отрыве от нее: скорей он зависит от непрерывного и при том осознанного с нею срастания. Европейский мир состоит из Античности и современности, из древнего мира, прошедшего все стадии – от первобытности до сверхкультуры и самоликвидации, – и мира нового, выстраиваемого романо-германскими народами со времен Карла Великого и тоже проходящего через все положенные ступени. Эти два мира, глубоко различные по своим смыслам и по истории своего развития, так сплетаются в преемственных связях, так срастаются в исторической памяти, что современный мир, несмотря на свой совершенно новый, только ему присущий дух, повсюду оказывается исполнен и обусловлен культурой Античности, ее традицией, правовой и государственной системой, языком, философией и искусством. Это и придает европейскому миру его глубину, полноту, сложность и подвижность, а также черты, уже упомянутые, исторического мышления, исторической самопроработки. Потому, наверное, и сама идея о развитии существует только в рамках этого мира, средиземноморско-европейско-атлантического».