Немилосердные лета

Потчевать польского графа чарджуйскою дыней,
ропот цикад уловляя с чужого баштана.
Свет предвечерний. Волос нескрываемый иней.
Долгие проводы. Чары. Ахматовиана.
Чем это кончится? Для чужестранца – Парижем.
Брошку пришлет чаровнице. Припишет другая
сладость вниманья себе, но на общий нанижем
счет – недомолвки, не споря, не предполагая
зависти тайной к сопернице. В этом ли дело?
Брошка парижская, кажется, не уцелела.
Ломтем нетронутым в небе – чарджуйская дыня.
Хоры цикад отзвенели на лоне баштана.
За горизонтом палящая дышит пустыня.
Мифы незыблемы. Чары. Ахматовиана.

Вдогонку

Теряли много вы по малолетству,
не зная, кто проходит по соседству
походкой, устремленною в века.
Вам игры предпочтительней пока.
И вечность вас не приглашала в гости.
Играли в бабки вы, в бараньи кости,
не ведая – что в римскую игру.
И на бахчах шалили поутру,
где вечно бледным питерцам в пустыне
нет вожделеннее чарджуйской дыни.

Красавица была уже в летах,

поблекшая, но с песней на устах.
Вслед не глядели юные подранки
ей, одесситке и петербуржанке.
Лишь марши несмолкающей войны
звучали в них и были им нужны.
И как один бы встало под ружье,
равняясь,
поколение твое.

А у нее ташкентские страницы

смешали боль, надежду, небылицы
в той комнате, где обведен тоской
на штукатурке – профиль колдовской.
В базарный день в тени ее встречая,
ты мимо проходил, не замечая.
В мангале угли ей не ворошил,
орудуя, как здешний старожил.
Но были у тебя свои запросы
и свой ташкентский двор многоголосый,
в который не вписался этот лик.
И лишь вдогонку
твой запел арык.

Вотчина

…Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

А. Блок

Нет, Господь, я дорогу не мерю,

Что положено, то и пройду.

Е. Кузьмина-Караваева

I

Причерноморье – не преддверье рая.
Не причитай над мертвою лозою,
привыкшая сидеть, не причитая,
над очагом с остывшею золою.
И запустенье кажется позором,
и по тоннелям частые обвалы.
Спустись неосвещенным коридором
в пиленковские винные подвалы.

Сырые своды, каменные плиты.

Зажги фонарь, оправленный жестянкой.
Единственное имя не забыто –
кочевницы, что стала парижанкой,
чей предок – своевольный казачина,
а может, нет. Ну кто же верит в мифы?
Сияющей она была дивчиной,
как золото, что ей отдали скифы.

Что наверху? – Лечебницы, бюветы,

петербуржан несолнечные лица.
Не каждой выполняются обеты,
не каждой покоряются столицы.
Зачем она дыханием просторным
дразнила неустойчивого Блока?
Чтобы, мелькнув апостольником черным,
умчаться безвозвратно и высоко?

II