Немного зло и горько о любви

Вот, так заблажилось. Маленький тест-бросок в будущее: будет ли любить самозабвенно, коленопреклоненно? Так нужно было это знать, вверяя себя другому человеку. И так спасительно было бы получить знак: можно! шагай с высокого края, подхватит.

Но вот редко, очень редко нас понимают правильно…

Как он прочел мою пробную sos-шифровку, примерно представляю.

«Ну, кто у нас будет в семье главный?» – что-то в этом пошло-бытовом духе.

– Разве ты сама не можешь застегнуть? – резонный вопрос.

Рациональный ответ на мой иррациональный невестин страх.

– Могу, но хочу, чтобы ты.

Эти слова – неумелая моя подача – он слышит как: «Будет все, как я хочу!» – формула-угроза, формула-вызов.

Поворачивается и уходит. Кажется, что уходит навсегда. Мне страшно и в то же время как-то воздушно-легко: ушел, и не надо ему принадлежать, не надо уходить в незнакомый тоннель другой неизведанной и пугающей жизни с мужчиной. Но тут же на шее смыкается ожерелье из мелких лапок обстоятельств: запись на прическу, регистрация, платье, гости, твои-мои родители. За это ожерелье легко цепляется поводок долга, и я послушно бреду в парикмахерскую. Слезы легки и непривычно взрослы, даже нос не краснеет. Плачущая невеста – ну стресс, с кем не бывает.

…Возвращаюсь домой, готовая к любому исходу: можно под венец, а можно просто посидеть красивой на диване, укрывшись пледом, и читать печальную книжку с обреченным видом отвергнутой жертвы, ха-ха.

Но Антон возвращается. И у него нет привычных усов! Я часто фыркала, глядя на красивые густые усы, но он к ним привык и расставаться не собирался.

У Антона без усов такое юное лицо, что я вдруг понимаю: он не может быть ответственным за мою жизнь, я зря полагала, что просто вверяюсь ему, а он – такой сильный, мужественный, знает, что дальше делать и куда идти.

Я вдруг вижу ясно – мы дети-ровесники, сбегающие в отчаянное приключение вместе. И от этого горячая нежность заливает ребра. Эта нежность – к мужчине, идущему на риск… ради меня? себя?

…Двадцать один год спустя – день в день, годовщина – дождит, температура воздуха скакнула за ночь с плюс один на плюс двенадцать, а давление у Антона со ста двадцати на сто шестьдесят. Ему нездоровится, и я пою его чаем с калиной. Но он уже принес мне белые лилии, прогнувшие лепестки в балетном наклоне назад к темно-зеленому стеблю. Дорогие изящные цветы. Подал мне, смеясь, со словами: «Это тебе за риск! Ты вышла замуж за меня!» Ага! Значит, он считал, что рискую я, а я думала, что идет на риск он.

И, может быть, первый секрет нашего брака в том, что мы рисковали равно,поставив на кон самих себя, и пути назад даже не мыслили?

Может быть, я ушла не от,а вАнтона, потому что прошел именно двадцать один год?

Двадцать один – три раза по семь – символ полноты времени.

Может быть…

На двадцатом году нашего брака я рванулась было прочь что есть силы, а на двадцать первом – та же сила притянула меня обратно, вбросила в Антона, в самую нежную глубину, и всплывать не хочется совершенно…

Неужели свершилось? То самое мистическое единение, когда «двое – одна плоть», не в постели, не в связке, преодолевающей путь, а просто друг в друге?

Хотя совсем не просто друг в друге, совсем нет. Я в нем со всем своим темным сияющим внутренним космосом, и мне не тесно. Для меня он делается разомкнутой системой. Мне не вместить мужской мир. Да и не нужно. Я нашла укрытие и могу светить, согревать, звучать.

Теперь он застегивает мои сапожки, подает пальто, открывает передо мной двери, приносит кофе, балует и задаривает, не опасаясь, что я сяду на шею. Какая там шея, господибожемой!

Давно уже проникла вирусом в лимфоток, свершила генетическую диверсию в тебе, изменила собой.

«Изменила» – странное слово. Впрочем, изменила ли? Скорее, просто расслабила и не спугнула его желание быть нежным, доверчивым, благодарным и благородным. Может быть, в этом второй секрет нашего брака?

Двадцать один год прошел.

Ни один из них не походил на другой.

Ни в один из дней я не ощущала себя безгранично счастливой.

Ни один день не был безмятежно-идиллическим.

Мы спорили, ссорились, вспыхивали и гасли, уходили в молчание и яростно проговаривали себя и свое, утихали и слушали друг друга, удивляясь громадному провалу меж истинным и предполагаемым…

Но почему-то теперь, после всех этих пульсирующих болью лет, я понимаю, что счастлива. Просто, тихо, незатейливо счастлива. И не будем о любви.

А Маша – Маша остро несчастна с Владом. И словами трудно объяснить тому, кто без слов не понимает… Я одного боюсь: чтобы этот ее Егор – кажущийся сейчас идеальным – не оказался хуже Влада.

Помню, как она рассказала о Егоре первый раз.

…Мы сидели в кофейне, и тень качающейся ветки гладила Машкину скулу, а я смотрела на нее, удивляясь, каким беззащитным выглядит лицо, когда веки опущены. И вот Маша, медленно закручивая ложкой воронку в чашечке эспрессо, вдруг спрашивает:

– Замечала, каким детским вдруг делается любое лицо, стоит человеку опустить глаза?

Вздрагиваю. Сдерживаю порыв сказать, что думала о том же.