Немой набат. Книга третья

— Полина, извините, я отвлекся и не ответил на ваш вопрос, это невежливо. Как я заболел театром?.. В жизни порой все решает случай. Мне было пятнадцать, я шел по переулку в направлении Консерватории, а навстречу тяжело брел хромой старик, держа на плече и поддерживая руками большую поклажу в чехле из темной ткани. Мы поравнялись, и я спросил: «Может быть, вам помочь?» Он остановился, долгим взглядом посмотрел на меня. «Спасибо, мальчик доброе сердце. Свою работу я исполню сам. А ты... Если есть время, подожди меня во-он у того подъезда». Так состоялось наше знакомство. Он жил в каморке под лестницей в старом большом доме. После войны люди ютились везде, где можно было укрыться от непогоды. Старик сходил в соседнюю первоэтажную коммуналку за кипятком и усадил меня чаёвничать с леденцами, пошутив: «Печатных пряников нет...» Свое имя он так и не назвал, на что, видимо, были причины. Жизнь швыряла его основательно. Охромел на Первой мировой, в годы Великой Отечественной потерял семью. Доживать век судьба какими-то зигзагами закинула его в столицу. «Нарядный дом напротив, куда я хожу, это дом артистов Большого театра, — рассказывал он. — Здесь живут великие люди. Нежданова, Максакова, Козловский. И лучшая в мире арфистка Ксения Александровна Эрдели, преклоняю колени перед ее талантом. Носить свою арфу в Консерваторию и обратно она доверяет только мне... Живет на шестом этаже, большой инструмент не умещается в лифте. Тяжело, но я стараюсь. К тому же какое-никакое, а подспорье. Пиастры!»

Николай Аристархович все более увлекался воспоминаниями.

— Память не сохранила его рассказ полностью. Но когда я уходил, он достал из маленькой прикроватной тумбочки книгу и протянул мне. «Это книга о Станиславском. Продавать незачем, а оставлять некому. Возьми ее, мальчик доброе сердце, пройдут годы, помянешь меня. Там, где вечная жизнь, это доставит мне радость».

Видно было, что нахлынувшие чувства растревожили его душу. Слегка дрогнувшим голосом он задумчиво произнес:

— Прошли годы, теперь старость уже на моем дворе, и тот хромой старец словно воплощается во мне. Мой немалый запас познаний тоже невозможно продать, да и незачем, а оставить некому. Вот, молодые люди, и передаю их таким, как вы.

Полина выразительно посмотрела на Дмитрия. Для всех троих это была трогательная минута.

Но Николай Аристархович взял себя в руки и спокойным голосом продолжил повествование:

— Вполне понятно, та встреча вскоре выпала из памяти, захлестнули подростковые заботы. Но через много лет я все-таки прочитал ту книгу о Станиславском. С этого, Полина, все и началось. Я не устаю благодарить Всевышнего за тот мимолетный эпизод моей юности, который в зрелом возрасте возвысил мою жизнь, обогатил пониманием театрального мира.

По мнению Николая Аристарховича, настоящий театр — это уникальное, ни одному другому виду искусств неизвестное смешение чудес и идеалов. И с восклицанием «Театр уж полон, ложи блещут!» он окунулся в воспоминания о великих вахтанговских реликтах, презиравших, говоря его словами, «светский террариум», назойливых поклонниц из мирка богемок и элиток, крутившихся вокруг театральных звезд, — «это люди так себе, каковы веки, таковы и человеки». Зазвучали имена, которые у всех на слуху. Ульянов — «умел все, от ярости до радости». Яковлев — «красавец, умница, что и говорить». Борисова — «какие эмоциональные вензеля выводила, а!». Гриценко — «талантище дерзновенный. Тиха вода, да омуты глубоки. Но, увы, гордыня успеха».

Николай Аристархович был в своей стихии, говорил не только о вахтанговцах, но и рассказывал забавные байки, услышанные от них.

— А как тетка Чарлея потом сыграла Ленина! До-олго Калягину после той тетки не доверяли образ вождя. Не те ассоциации! А Дунаевский, Дунаевский! Его спросили: это вы написали «Купите бублики»? — ведь авторство старого шлягера было неизвестно. А он говорит: «Нет, я про тесто не пишу». Про тесто! Он же имел в виду протесты.

Ни Полина, ни Дмитрий не перебивали этот сумбурный поток воспоминаний, и только один раз Соснин отважился задать вопрос — не потому, что тема так уж волновала его, а как бы продолжая диалог с «бессребреницей», чья нестандартность все более интриговала его:

— Николай Аристархович, а как вы относитесь... — Он хотел употребить достаточно резкие выражения, но вспомнил тактичную оценку Полины и повторил ее слова: — ...к театральным новшествам Серебренникова?

Старик ответил без раздумий: