Немой Онегин. Части 1-17

Потому что это уж слишком откровенно. И дело даже не в талии, которая (утянутая) видна всякому на балу или в театре. Но обращение на «ты», но «приманчивый фиал любви»... А «фиал» — это не муж фиалки, это «сосуд, употреблявшийся в Древней Греции для культовых и бытовых нужд; имел форму широкой плоской чаши с слегка загнутыми внутрь краями и полусферическим выступом на дне». Академический словарь; однако в контексте с пьянящей Зизи научное описание почему-то смахивает на порнографию.

Зизи — это кто? Модистка? Гризетка? Одна из тех, весёлых девиц, которых «позднею порой/Уносят дрожки удалые/По петербургской мостовой»? Когда этот вопрос возник на записи телепередачи «Игра в бисер», то в ответ на мою «гризетку» сразу три учёных господина закричали: нет-нет, это Евпраксия Вульф!

Маститые доктора филологии (или философии?), откуда вы знаете полное Ф.И.О. бедняжки? Ваше знание почерпнуто из чьих-то воспоминаний, пришло к вам через десятые руки. А в 1828 году, когда вышла Пятая глава, население Российской империи не состояло из пушкинистов-литературоведов.

Зизи — домашнее имя, не опознаваемое читательской массой тогда, да и теперь. Мало ли кто в интимном кругу ходит под именем Рыбки, Зайки, Голубки (самка голубя). Упомяни Пушкин в «Онегине» что-нибудь редкое, типа Лягушки, — кто бы это понял, кроме самой Лягушки? Опознали Зизи только свои, но для них этого было с лихвой довольно.

Прославил Автор бедную Зизи или ославил? Вдобавок ещё и зло пошутил (если вправду, как говорят, Зизи была толстушкой) про узкую талию. Что за бес его толкнул? Почему не устоял перед искушением?

LХV. ЗДЕСЬ РУССКИЙ ДУХ

Здесь Русью пахнет.

Пушкин. Руслан и Людмила.

Бывало и наоборот. В замучившей нас Четвёртой главе есть замечательное невидимое место. После знаменитого совета: Не всякий вас, как я, поймёт;/К беде неопытность ведёт — Онегин именно ведёт Таню домой в целости и сохранности.

XVII

...Он подал руку ей. Печально

(Как говорится, машинально)

Татьяна молча оперлась,

Головкой томною склонясь;

Пошли домой вкруг огорода;

Явились вместе, и никто

Не вздумал им пенять на то.

Имеет сельская свобода

Свои счастливые права,

Как и надменная Москва.

XVIII

Вы согласитесь, мой читатель,

Что очень мило поступил

С печальной Таней наш приятель;

Не в первый раз он тут явил

Души прямое благородство...

К простецкому огороду (который — после изящных речей о Гименее, розах, блаженствах и мадригалах — тут как коровья лепёшка на паркете), к смешному этому огороду мы ещё вернёмся когда-нибудь. А пока — — смотрите: между строфами XVII и XVIII нету ничего, совсем ничего, даже никакого пустого номера, который бы намекал, что на этом месте когда-то что-то было. А оно было. Жестокое. После стихов

...Имеет сельская свобода

Свои счастливые права,

Как и надменная Москва.

следовала (сохранившаяся в рукописи) замечательная строфа:

Но ты — губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

Меж ими нет — замечу кстати —

Ни тонкой вежливости знати,

Ни ветрености милых шлюх.

Я, уважая русский дух,

Простил бы им их сплетни, чванство,

Фамильных шуток остроту,

Порою зуб нечистоту,

И непристойность и жеманство,

Но как простить им модный бред

И неуклюжий этикет?