Ненаписанное письмо (СИ)

Преданность. Собачья, фатальная, граничащая с безумием. Преданность, у которой нет синонимов и более доступных аналогов. Такая преданность намного сильнее любви, потому что никогда ее не теряет, а только включает в себя безоговорочно. Она почти недоступна людским существам, по причине высокого развития нашей нервной системы. Мы, люди, умеем эволюционировать в течение жизни, расширять кругозор и постоянно учиться новому вплоть до глубокой старости. Собаки же достигают пика развития уже через год и дальше почти невозможно что-то исправить в ее поведении и привычках. А если и возможно, то только с подачи и под руководством терпеливого человека.

Мы же, Марта, способны расти сами. Сами задаем себе вектор обучения и сами движемся в эту сторону, потому что мы — homo sapiens, разумные люди. Благодаря разуму, его гибкости, подвижности и, по сути, безграничным возможностям наше эго так же способно расти.

Именно эго запрещает нам прикипать друг к другу по-собачьи. Эго тяготеет к собственной индивидуальности. Оно одновременно портит нас и делает невероятно притягательными. Песьи глаза, заглядывая внутрь наших зрачков, будто обращаясь к нашему эго, постоянно спрашивают, кто или что скрывается под жирными наслоениями нашего опыта? Что останется, если убрать все знания о себе? Не это ли в самом деле величают душой?

Собака глядит преданно и не видит перед собой мужчину, женщину, ребенка или старика. Собака не знает, сколько стоит твоя одежда и почему подорожал бензин. Собака глядит к тебе в душу и радуется, когда ты кормишь ее или ласкаешь. Но даже если ты не в настроении, собака не перестает тебя любить. Потому что она преданна тебе.

В какой-то из наших прошлых дней мне случайно показалось, Марта, что и в твоих глазах мелькнуло нечто отдаленно похожее. Это было в те дни, когда ты и я существовали друг в друге больше, чем в себе самих. Наши личности максимально слились, увязли в однородном ощущении. Это был апогей наших отношений, еще до Парижа, до потери работы, еще до того, как стали активно насаждаться идеи о том, что нашему союзу нужны новые участники, новые статусы, новые ступени развития. Покуда мы были статичны и целостны, мы умели верить в преданность и не искать утешения в других глазах. И внутри себя я еще долго ощущал былой отклик, хотя отношения с тобой стали изменяться. Наверное, об этом ты и твердила из раза в раз, говоря, что мне «ничего не нужно».

Но, как любое живое существо, я нуждался во многом, и потребности мои так же могли претерпевать изменения.

Неизменным было лишь то, что я хотел быть с тобой.

Будто преданный пес.

— Чакки! Ко мне! Куда ты полез, дуралей?!

Я вытащил Чака из воды, куда он сбежал поиграть с детьми. Будь это местные дети, я бы слова не сказал. Но дети европейцев тут же испугались и с визгом бросились на берег.

— Извините. Он не кусается.

— Держите свою собаку на поводке, — сказала мне тучная дама, которая расселась на песке с голыми ногами и руками.

На голове у нее трепыхалась дурацкая панама с тремя пальмами, а вот солнцезащитного средства рядом я не увидел. Дама скосилась не меня, не понимая, почему я не ухожу.

— Солнце сейчас опасное, — сказал я. — Берегите кожу.

— Каждые полчаса начинается дождь.

— Я знаю. Но и под дождем можно сгореть.

— Вы городите ерунду! Я сама знаю, как позаботиться о себе!

— Хотя бы детей намажьте.

Я посмотрел на двух девочек, лет трех и шести — обе беленькие и светлокожие. Теперь они стояли в сторонке и игриво перешептывались, глядя на Чака и меня, беседовавшего с их матерью.

— Лучше уберите свою псину и не трогайте моих детей!

Чак обошел меня по кругу, опутывая поводком, и вдруг резко тряхнул всем телом, избавляясь таким образом от влаги. Соленые капли с шерсти полетели во все стороны.

— Фу! Фу! — взвизгнула дама.

Я понял, что в самом деле пора проваливать. Не дожидаясь новых «комплиментов» со стороны обиженной женщины, я подхватил Чакки и направился к дому. Пожалуй, на сегодня наша утренняя прогулка была окончена.

Стоял полдень, и, хотя солнца не было видно уже несколько дней, духота и влажность чувствовались даже острее, чем всегда. Лучше всего это время провести в комнате под вентилятором. Пока Чак будет долго и нудно вылизывать свою шкуру, я могу спокойно поработать.

Через час в атмосфере будто бы стал заканчиваться кислород. Удушье расселось в каждом закутке, и спасение возможно было бы найти разве что в морозильной камере, оборудованной подачей свежего антарктического воздуха. Таковой у меня, конечно же, не имелось в доступе, и я придумывал, что мог: развесил по комнате смоченные в холодной воде полотенца и направил на них вентилятор. Сам же я помылся и ходил неодетый — любая одежка моментально натирала кожу, вызывая зуд. Я перестелил кровать чистой простыней и прилег немного отдохнуть.