Ненависть

Как ни рысист и ни резв был серый в яблоках конь, а гнедой неказистый на вид маштачок, пришпоренный всадником, оказался, видать, порезвее. Не прошло и десяти минут, как всадник; ринувшийся в погоню за путником, уже готов был, как говорят кавалеристы, «повиснуть на его плечах», и тот, не видя, а чувствуя его стремительное приближение, подумал: «А зачем это, собственно, я удираю? Глупо!» И трезво подумав так, он резко осадил разгоряченного до бешенства иноходца и в это же мгновение встретился взглядом с поравнявшимся всадником.

Было что-то тревожно-напряженное, в их коротких, испытующе-настороженных взглядах, в минутной молчаливой заминке и даже в вымученных улыбках, которыми обменялись они в первое мгновение негаданной встречи.

Пожилой, похожий на матерого ярмарочного конокрада чернобородый человек, молодцевато сидевший в добротном казачьем седле, слегка привстав на стременах, вместо приветствия сказал, кивнув на серо-сивого иноходца:

— Хорош, ничего не скажешь! Донских али орловских кровей?

— Метис. Середка на половине… — с деланым равнодушием ответил путник.

— Ну-с, тогда — мое вам почтение! — сказал всадник, церемонно приподняв над тронутой проседью головой широкополую войлочную шляпу.

— Здравия желаю… — холодновато откликнулся путник.

— А я на орлов сейчас любовался. Вот битва — страсти!

— Да, схватка смертельная. Я тоже видел.

— Жуткое дело, как они друг дружку соборуют — дух захватывает!

— Любопытно, какую добычу они не поделили?

— Дело не в добыче — в ярости!

— Что ж, известное дело — хищники. Птица дурная. Так сказать, кровожадная.

— Не дурней и не кровожадней нашего брата…

— Это как понимать? — спросил путник с пролетки, инстинктивно касаясь правой рукой спрятанного браунинга.

— Понятие немудреное. Мало ли в нашей степи вар-начья с такой же орлиной хваткой?

— Да. Это так, конечно. Коли водятся курицы, найдутся на них и беркуты… — охотно согласился со всадником путник, посмотрев на него при этом чуть прищуренными, зеленовато-бутылочными глазами.

Они ехали теперь шагом. Добыв из-за пазухи некогда роскошный бархатный кисет с потускневшей бисерной вышивкой, всадник набил из него желтым листовым табаком немудрую, хорошо обкуренную трубку, а затем, протянув кисет спутнику, предложил:

— Потчуйтесь. Табачок — я те дам! Доморощенный. С девятой гряды — от бани. На экспорт идет, не шутите. За золотую валюту!

— Покорно благодарствую. Не занимаюсь.

— Во как! Аль — старовер?

— Никак нет. Православный. Русский.

— Православный — это хорошо. Русский — еще лучше. И далеконько, полюбопытствую, путь держите?

— Не ахти как далеко. В райцентр, как говорится. В станицу.

— И издалека?

— Да. Не близкое дело…

— Не с хутора Арлагуля? — все настойчивее допытывался всадник.

— Примерно — да.

— Это как же — примерно?

— Постоянного жительства там не имею…

— А где же постоянное?

— А вы, собственно, кто таков? Сперва полагалось бы познакомиться, — назидательно оговорил всадника спутник.

— Знакомство наше теперь от нас не уйдет, — проговорил с многозначительной усмешкой всадник и тут же спросил: — А арлагульского дурака Епифана Окатова знаете?

— Отчего ж — дурака? Скорее наоборот.

— Ну, нет. Дурак. Сам рехнулся по старости лет — туда ему и дорога. Да ведь он, подлец, и чадо свое в рисковую игру впутать, есть слух, задумал.

— О какой игре речь? Этого я ничего не знаю…

— Неужели? Ну ладно. Не в этом дело. Вы правильно меня осадили. Сперва полагалось бы нам назваться… Я-то, к примеру, насчет вас, может быть, и догадываюсь. А вот вы насчет меня — вряд ли, — развязно сказал развалившийся в седле всадник, и опять многозначительная усмешка скривила спекшиеся полные его губы, а в темных глазах вспыхнули и сию же минуту погасли не то злые, не то озорные огоньки.

— Помилуйте, я вас впервые вижу. Надеюсь, и вы меня тоже? — заметил на это спутник с такой же малолюбезной улыбкой.

— Видывать не приходилось. Это правильно. А слышать — слыхивал фамилию. Не Татарников? — коротко, в упор, как на допросе, чуть приглушенным голосом спросил всадник.

Мимолетная, едва уловимая тень тревоги проскользнула по худому, монгольского склада лицу седока в пролетке, и всадник, заметив это, тотчас отвел от него свои темные, глубоко запавшие глаза.

— Да, Татарников, — твердо выговорил тот свою фамилию в ответ на прямой вопрос всадника. — Но позвольте, откуда вы могли знать обо мне?

— Слухом земля полнится. Особенно — наша, степная. Знаете про узун-кулак — Длинное ухо? Таков уж закон степей — не хранить долго тайны… А меня, значит, не признали? — спросил всадник, скосившись на спутника.

— Я же сказал. Впервые вижу.

— Ага. Ну, теперь пора и мне назваться. Я — Бобров, Лука Лукич. Старожил тутошний. Станишник. Бывший казак линейного Сибирского войска. Это — по прежнему, так сказать, сословью. А по нынешним временам — зажиточный человек. Мужик себе на уме. Плюс — с достатком, — не поймешь как, в шутку или всерьез, сказал всадник, протягивая тяжелую, с тупыми, короткими пальцами руку.

— Татарников, Алексей Ильич — назвал себя полностью спутник, ответив Боброву слабым рукопожатием.