Ненависть

Дэмьен кивнул, надеясь, что понимает. Отблески пламени плясали в его зрачках, но он этого не знал.

— Чтобы стать пеплом, надо сгореть, так вы считаете, правда?

— На этом этапе уже можешь говорить мне «ты», — улыбнулся Мариус.

Дэмьеи был удивлен.

— Так быстро? — с тенью иронии спросил он.

— Мало кто доходит до этого этапа.

— Умирают?

— Не только. Уходят.

— Ты же утверждал, что отсюда нельзя уйти.

— Нельзя, — согласился Мариус, — Но очень многие пытаются. Хотя бы раз. Я… Меня удивило, что ты не попытался. А ведь у тебя было больше шансов, чем у других.

— Тогда всё это потеряло бы смысл, — сказал Дэмьен и, улегшись и заложив руки за голову, стал смотреть в низкий темный потолок.

Мариус помолчал, снова помешал поленья в камине. Потом сказал:

— Я был карточным шулером. Одним из самых отчаянных. Пришел сюда прятаться. Я тоже не осознавал, как это делаю. Мои пальцы всё решали за меня. Порой они далее не спрашивали моего мнения. Я доверял им. — Он снова умолк. Потом проговорил: — Сколько прекрасных бардов мы погубили. Сколько наездников, фехтовальщиков и художников.

— Им тоже мешали их тела?

— Чаще всего они этого не понимали. Но порой — довольно редко, надо сказать, — тело было невинной жертвой. Так иногда случается. Когда всё будет кончено, ты никогда не сможешь убивать. Если всё выйдет так, как хочешь ты.

— Как хочет моя душа?

— Нет никакой души. Есть ты и тело. В твоем случае — вы враги. Когда ты научишься подавлять его рефлексы, достаточно будет одной ошибки, чтобы всё началось сначала. Поэтому нужно сделать так, чтобы ты не допустил этой ошибки.

— Вы ведь это и делаете?

— О нет. Пока нет.

Мариус встал, отставил кочергу, стряхнул сажу с ладоней.

— Нет ничего чище золы, — сказал друид, и Дэмьен кивнул.

Он уже горел. Но еще не стал золой.

— Что дальше? — спросил он, садясь и с трудом удерживаясь от соблазна натянуть одеяло. Ему вдруг стало холодно.

— Дальше, — сказал Мариус, — ты посмотришь, от чего отказываешься. Ты вернешься в мир. На одну ночь. Завтра. Сегодня пока что отдыхай. Это будет тяжело.

Он двинулся к выходу, но у самых дверей замешкался и обернулся.

— Ты спрашивал, кто наши боги? — вполголоса проговорил он, странно усмехавшись. — Ты знаешь ответ.

* * *

— Ох, чертова девка, глаза, что ли, дома забыла?! — яростно закричала Диз.

Маленькая щуплая служаночка, испуганно пискнув, присела и стала подбирать с пола черепки кувшина. Кувшин она уронила за миг до того, споткнувшись о меч, протянутый от стула Диз чуть не через весь проход до стены. Диз несильно толкнула ее носком сапога в согнутую поясницу. Девчонка повалилась на пол, прямо в черепки, и заревела.

— Дура. Пошла вон! — процедила Диз и залпом осушила кружку.

Она была пьяна. Сильно пьяна, почти вдрызг. Хозяйка трактира, в котором она методично надиралась уже третий час, то и дело искоса поглядывала на раздражительную гостью, но перечить не смела — слишком уж тяжелым на вид казалось оружие этой девушки, да и пригоршня монет, небрежно брошенная ею на стойку, располагала к терпимости. Вот и теперь хозяйка проигнорировала всхлипывания маленькой служанки, еще и наградила ее подзатыльником: клиент всегда прав, забыла, что ли? Тем более такой клиент. Диз мало заботили размышления хозяйки. В ту минуту больше всего ее интересовало вино. Она заливала им свое привычное к ядреному армейскому самогону горло, отчаянно мечтая поскорее свалиться под стол и уснуть нездоровым сном беспробудного пропойцы. И не думать. Не думать. Ни о чем не думать.

Но этот сладостный миг, когда она наконец рухнет на пол, увлекая за собой стул и скатерть, видимо, наступит не скоро. Да, она была пьяна, но мысли — проклятые мысли! — оставались ясными, как небо в солнечный день. И она продолжала думать, хоть и не могла, не хотела. Но думала, думала. О косе.

Тогда, в ту далекую безлунную ночь, когда повесился учитель риторики, она дала клятву. Жуткую, страшную клятву, сопроводив ее самыми ужасными проклятиями, какие знала. Она поклялась, стоя на коленях у закрытого окна и зажав в кулаке прядь отливавших медью волос, что они, эти самые волосы, которые она сейчас держит во взмокшей ладони, будут с ней в тот миг, когда она вернет свою честь, свою поруганную, растоптанную, растерзанную честь, отнятую у нее старшими братьями. Она думала, что это произойдет совсем скоро, очень скоро, стоит ей только вернуться домой — выросшей, взрослой, сильной. Но три дня назад она узнала, что это не произойдет никогда. Никогда. Потому что ее братьев больше нет. И не вернуть ей того, что потеряно, не восстановить того, что разорвано, потому что есть только один способ это сделать — месть. А ей больше некому мстить.

Некому?..

Есть кому, поняла она той ночью, глядя па молоденькую учительницу, вывшую под мертвым телом учителя риторики. Есть. О Господи, есть, как я раньше не подумала. Они убили меня. Он убил их. Я убью его. И всё получится.