Ненависть навсегда

Дисциплина соблюдалась везде, и прием пищи не был исключением. Придерживаясь строгой последовательности, топчась друг за другом с подносами в руках, несовершеннолетние заключенные приближались к окну раздачи. Каждый поочередно брал булку, сливочное масло, чай с молоком, рисовую кашу. Еду здесь называли баландой, и не зря. Она не имела ни вкуса, ни запаха, и даже такие «ароматные» продукты как капуста, рыбные палочки и печень жевались, как трава.

Только когда сел за стол, Жемчужный Володя выдохнул. Взял ложку, но кушать не торопился.

В рисовой каше выделялось что-то темное. Похоже на изюм. Он подцепил кашу ложкой, гадая, будет ли сухофрукт иметь какой-нибудь вкус. Или опять окажется безвкусным? Но темный кусочек шевелился. Нет, не это изюм, понял Жемчужный Володя, это таракан. Насекомое увязло своими мохнатыми ножками в белых зернах, но не оставляло попыток выбраться.

Глаза пробежались по столовой. Пятьдесят парней, склонив белесые, короткостриженые головы, усердно работали ложками.

Два дня, подумал Володя, всего лишь два дня.

Он выпил чай, разломал булку на две части. Как только съел половину, принялся мазать масло на второй кусок, но раздался грубый голос:

– ПРИЕМ ПИЩИ ОКОНЧЕН!

Отложив булку, Жемчужный Володя вздохнул, ничуть не сожалея, что за три месяца, проведенные в воспитательной колонии, он так и не научился быстро кушать.

Глава 17

Войнов Глеб с затаенным дыханием наблюдал, как сокамерник макает швейную иглу в чернила и прикладывает острие чуть ниже плеча. Сейчас будто комарик укусит, уверял себя Глеб, только от укуса останутся красивый черный рисунок. Жало ударило резко, решительно. Кожа ответила жжением. Он, может, и отвел бы взгляд, но некуда. За окном непроглядная тьма, а света в комнате, кроме теплого луча фонаря, направленного прямиком на плечо, не было. Они с Володей специально дожидались трех ночи, чтобы никто не смог помешать процессу наколки.

Через пару часов, с первыми лучами солнца Жемчужного Володю выпустят из колонии несовершеннолетних – на «волю», как выражается он сам.

– Значит, ты не только боксер, но еще и художник?

– От слова худо. – Усмехнулся Володя, но вскоре и сам осознал неуместность такой шутки. – На самом деле у меня художественное образование, но все говорят, будто я растрачиваю свой талант впустую. Ты, наверняка, тоже слышал, за что меня осудили.

– Нет. Почему я должен был это слышать? – Как бы Глеб ни пытался отвлечь себя разговорами, ощущение иглы под кожей занимало все его внимание.

– Ну как, я тоже здесь вроде местной звезды. Даже телевидение приезжало. – Володя поднял глаза, пока крутил иглу в чернилах. – Я храм Христа Спасителя разрисовал.

«Храм Христа Спасителя – что-то знакомое…»

– Это в Москве?

– Ага, почти в самом центре, на Волхонке. Кафедральный собор Русской православной церкви, белый, великий, с золотыми куполами. Ты что, никогда его не видел?

– Нет. Я из Питера.

– Культурная столица, – присвистнул Володя. – В таком случае, что ты здесь забыл? Мне казалось, в Можайской колонии содержат преступников из центральных регионов России.

– Долгая история. – Глеб зашипел от боли. – Если в двух словах, то на каникулы приехал. К маме, в Подмосковье. Там же и взяли.

– По какой статье?

– Сто шестьдесят вторая – разбой.

Пока Володя колол татуировку, сгорбившись, проворно тыкая швейной иглой, Глебу представилась возможность разглядеть лицо сокамерника поближе. Такой здоровой кожи, признаться, он давно не видел. Нежная, румяная, она напоминала Глебу о детстве, ведь когда-то и у него была такая же. Не такого светлого цвета, конечно, но все же. В пятнадцатилетнем возрасте все изменилось. У него начали появляться прыщи, на щеках и подбородке вылезли волосы, и кожа огрубела. Усики Володи поблескивали при желтом свете фонаря, свидетельствуя о том, что в скором времени и ему придется испытать то же самое. Глеб не знал, можно ли доверять этому круглоглазому пареньку, но чем-то он внушал доверие.

– А ты и Москву-Сити знаешь?

– Конечно, – отозвался Жемчужный Володя. – Московский международный деловой центр. Самая дорогая недвижимость в России, если не во всей Европе.

– И как по мне, самая красивая.

– А я слышал, что эти небоскребы много кому не нравится. Якобы разрушают исторический облик Москвы. Слушай… а ты мне хорошую идею подкинул.

– Какую?

– Сделаю одну из высоток своим следующим арт-объектом!

«Шутка ли?» Не особо веря в осуществимость идеи, Глеб все же поинтересовался:

– Что именно ты рисуешь?

– Граффити. Но я рисую так, что надписи выходят у меня как картины. Получше многих картин. Чтобы ты понимал уровень, один раз я изобразил кусок, окруженный роем пчел, где каждая буква в виде улья, другой – в средневековой стилистике. Слова там были нанизаны на меч, а сбоку стоял двухметровый рыцарь в сверкающий доспехах, опирающийся на надпись. «ГЛАВНОЕ НЕВЕСОМО» – мой псевдоним как девиз. Иногда бывает обидно, что не каждый способен оценить такое творчество… хотя, с другой стороны, именно это и прибавляет делу романтики.