Неночь

Мия скользнула в Философский Камень как нож между ребер. В эту тюрьму. В эту скотобойню. Прошла мимо открытых камер в более тихие помещения, где двери были по-прежнему заперты, где скрывались тощие и изголодавшиеся заключенные, которые не желали испытывать удачу в «Снижении». Девочка сняла плащ из теней, чтобы лучше видеть, и сквозь прутья присмотрелась к тонким, как палка, пугалам, к этим призракам с опустевшими глазами. Она понимала, почему люди соглашались попытать счастья в ужасном гамбите Сената. Лучше умереть в бою, нежели от голода в темноте. Лучше встать и пасть, чем преклониться и жить.

Если только, конечно, с тобой не заперт четырехлетний сын…

Пугала взывали к ней, приняв за Бессердечное привидение, явившееся их помучить. С круглыми от отчаяния глазами Мия исследовала тюремный блок вдоль и поперек. И страх, несмотря на кота в тени. Они же должны быть где-то здесь? Не могла же донна Корвере потащить сына на бойню ради возможности сбежать из этого кошмара?

Или могла?

– Мама! – звала Мия со слезами на глазах. – Мама, это Мия!

Бесконечные коридоры. Беспросветная чернота. Глубже и глубже в тени.

– Мама?

– …Я обыщу другие коридоры. Так будет быстрее…

– Не уходи далеко.

– …Никогда не бойся…

По Мие пробежал озноб, когда Мистер Добряк ретировался по коридору. Мрак смыкался, так что она рывком сняла чадящий факел со стены, и тени заплясали. В животе похолодело, но девочка стиснула зубы и попыталась побороть неприятное ощущение. Дыхание участилось, она дышала так громко, как только осмеливалась.

– Мама?

Глубже в Камень.

– Мама!

Наконец она нашла дорогу в глубочайшую яму. Чернейшую дыру.

В место, которого никогда не касался свет.

«Не смотри».

– Миленький цветочек.

Девочка прищуренно вгляделась во тьму. Сердце сжалось от звука услышанного голоса.

– …Мама?

– Миленький цветочек, – раздался шепот. – Миленький-миленький.

Мия шагнула вперед с мерцающим факелом, всмотрелась между прутьев грязной камеры. Влажный камень. Гнилая солома. Смрад блох, дерьма и разложения. И там Мия увидела ее – свернувшуюся в углу, тонкую, как палка, одетую в лохмотья и с мокрыми спутанными волосами.

– Мама!

Женщина, поморщившись, прикрыла глаза рукой от света. Улыбка донны Корвере была желтой, хрупкой и слишком, слишком широкой.

– Миленькая, – прошептала она. – Миленькая. Но здесь нет цветочков, нет. Ничего не растет. Что она такое? – Широко распахнутые глаза вглядывались в тьму, избегая смотреть на лицо Мии. – Что она?

– Мама? – Мия медленно, неуверенно подошла ближе к прутьям.

– Нет цветов, нет.