(ненужное зачеркнуть)

- Ну а Вероника, если речь о Веронике… - пробормотал ксендз Томек. – Конечно же, я припоминаю. В той проповеди, которую я прочитал, когда она приступала к Первому Причастию, я сказал ясно, - у него блеснули глаза. – Вот знаете, - задумался он, - замечательное то было время, тот конец девяностых годов. А знаете, почему? Потому что, наконец, все знали, кто лучший, а кто худший человек. Неожиданно все в Польше могли делать бизнес. Все могли делаться предпринимателями, - сказал он, а Виктор кивнул. – Ну, и почему не все сделались богатыми? А? И знаете, пан обвинитель, я тогда это так сказал, в той самой проповеди. Вот так, просто бросил пару слов. Но через несколько дней, это после того майского причастия, ко мне пришла одна девочка. Мать воспитывала ее одна; была она очень бедной. Не была она создана для счастья, - сказал ксендз Томек. – И как раз об этом, собственно, спросила меня девочка. По чему это можно распознать, - спросила она. – По чему можно узнать, что кто-то никогда уже не будет счастливым. Я это прекрасно помню: теплый майский вечер; сейчас-то уже все отцвело, но, должен вам сказать, что весной в парке за нашей церковью особенно красиво. Цветет сирень, бузина… - он задумался. – Бузина, буки. Много зелени. Та девочка спросила: каждый ли человек, независимо от того, кем он является, может быть счастливым; имеется ли у него на это право. "Нет", - ответил я. И громадные глаза. "Нет?", удостоверилась она. "Нет. Это же видно".

Он закурил очередную сигарету.

- Той девочек это весьма понравилось, - сказал он. – Честное слово! Она еще несколько раз требовала подтверждения, так что в конце концов я ее прогнал… Но через несколько дней ко мне пришла ее мать. Страшно возмущенная. И спрашивала, чего такого я насовал ее дочери в голову. Она говорила, что ведь каждый может быть счастливым, каждый, - захихикал, - может быть хорошим. Я позволил себе не согласиться, - тихо произнес ксендз Томек. – А тогда она заявила, что даже если то, что я говорю, и правда, то никто не желает этого слушать.

Он выпустил изо рта клубы серого дыма.

- И она была права! – рассмеялся ксендз Томек. – А я, прокурор, пытаюсь подладиться под моих овечек. Им нужен человечный Боженька. Им нужно притворяться, будто бы все счастливы.

- А что было потом с той девочкой? С Вероникой? – быстро задал вопрос Виктор.

- О-о, все было очень хорошо, - улыбаясь, сказал ксендз Томек. – Через неделю или две она пришла ко мне и сообщила, что желает стать белянкой[36].

- А ее мать?

- Похоже, ее мать знала, что это последняя надежда на спасение.

На следующий день после того, как мать покинула дом, Вероника спала допоздна; очнулась она только после обеда. Ей хотелось завопить, позвать мать, словно жаждущий молока новорожденный. "Почему ты меня не разбудила!?", - хотела заорать Вероника. И как сильно унизит себя мать, чтобы обрести утраченную благосклонность?

Поскольку она не открыла на ночь окна, в ее комнатке царила ужасная духота; батареи кочегарили на всю катушку. Потягиваясь на одинарной кровати, Вероника почувствовала, что у нее начинает болеть голова; толстое, пуховое одеяло воняло затхлостью пота. Нужно будет заказать матери смену постельного белья; спросить, может ей чем нужно в этом помочь: вот просто так, чтобы услышать отрицательный ответ, а потом обаятельно так улыбнуться.

- Мама? – позвала Вероника, но ей никто не ответил.

Набросив на себя затасканное одеяльце, Вероника робко потопала во вторую комнату. Она надеялась увидеть там чашку с недопитым чаем, может быть, "Телевизионную Газету", открытую на разделе реалити-шоу, гороскопов и кроссвордов. Но помещение было пустым: лежанка, на которой обычно спала мать, был тщательно прикрыт оливково-рыжей накидкой.

- Мама? – попробовала Вероника.

Кухня. Вероника раскрыла шкафчик, в котором мать держала стаканы: те стояли ровными рядочками, вымытые и спокойные. Тогда она с энтузиазмом начала рыскать по очередным шкафчикам: но не нашла ни чая, ни кофе; даже печенья не нашла. Пропали сахар, соль, бумажные пакетики с приправами; тихо трещавший холодильник тоже был пуст.

- Мама! – завопила Вероника. – Мама! Мама!

Позвоню, подумала, и что скажу? Что у меня имеется неожиданность, которая изменит ей жизнь!

Она помялась, выбирая номер; после чего уверенным движением нажала на зеленую трубку. Несколько секунд грызла ногти. Ох, вот я ей как скажу! Тут она меня и похвалит!

Но мать, однако, трубку не брала; когда включилась голосовая почта, Вероника решила попробовать еще раз. Вот же мамулечка почувствует себя дурой, когда узнает, какую неожиданность я ей заделала!

- Ну, возьми же трубку, - прошипела она; нет, снова голосовая почта.