Нео-Буратино

Стоило Тиллиму только соприкоснуться с соседом-пианистом, как в его воспаленном мозгу зазвучала «Песня Сольвейг». Это было весьма удивительно, так как до сих пор Папалексиев не отличался пристрастием к классической музыке и знал лишь очень немногих композиторов. Теперь же, буквально в один миг, ему стало известно о Григе, наверное, столько же, сколько о нем знал Лева. Спроси его кто-нибудь, он, кажется, смог бы в подробностях рассказать историю написания «Пер Гюнта» и готов был разобрать технические тонкости исполнения отдельных пьес. Ему, не знающему даже нотной грамоты, вдруг захотелось исполнить «Песню Сольвейг» на рояле. Уединившись в комнате, Папалексиев внимал грустной мелодии и сладкоголосому пению, доносившимся откуда-то из глубин его существа. Он уже почти уверовал, что никакие силы не способны прервать это блаженное состояние, но сначала из-под потолка послышалась неблагозвучная партия раздраженной чем-то мухи, а затем григовскую гармонию окончательно разрушил душераздирающий вопль со двора. Негодованию Папалексиева не было границ: мало того, что кто-то безжалостно разорвал тончайшую музыкальную ткань, так ведь этот самозванец еще вздумал оспаривать у Тиллима право будить своим криком родной дом!

— Какая же сволочь, кроме меня, отважилась тут кричать? — произнес он вслух, будто кто-то внимал его словам. — Может, кто не дождался моего крика и заорал от нетерпения?

Навострив ухо, Тиллим услышал гомон толпы, решил, что кого-то хоронят (эти события были нередки в доме, на две трети заселенном стариками), и задумчиво изрек:

— Люди мрут как мухи, а мухи бессовестно плодятся. Это произвол!

Он подошел к окну и, распахнув его, ощутил необычное благоухание. Нежный цветочный аромат щекотал ноздри и кружил голову. Сама мысль о трауре теперь казалась ему неуместной. Перегнувшись через подоконник, Тиллим увидел столь великолепную и столь странную картину, что от полноты ощущений чуть не выпал во двор. Внизу, там, где испокон веков располагалась источавшая миазмы помойка, расплылось волнующе-алое пятно, словно неведомый художник, отчаявшийся от созерцания мрачного пейзажа, написанного уличной грязью на скомканной оберточной бумаге городских кварталов, выплеснул в эту заболоченную муть всю красную краску, имевшуюся в его распоряжении, и вот образовалось маленькое озерцо — прорыв в мир необузданной фантазии и романтических грез.

Завороженный чудесным видением, Тиллим с трудом различал внизу машину «скорой помощи» и скопище народа вокруг того, что раньше было унылой помойкой. Чувствуя, что следует ожидать и других самых невероятных событий, он стремглав выскочил во двор. То, что происходящее далеко не сон, Тиллим понял, когда ущипнул себя за нос и при этом ощутил реальную боль. Пробираясь в центр толпы, чтобы своими глазами увидеть нечто, взбудоражившее всю округу, Папалексиев невольно прислушивался к разговорам, точнее, в его сознании проплывали сами мысли окружающих. Ощущение было такое, будто его голова превратилась в транзисторный приемник и он крутит ручку настройки, перескакивая с волны на волну. «Царица Небесная! Это откуда ж столько цветов-то?! Да вить если их собрать и на базаре продать, то на похороны можно было бы не откладывать», — прикидывала деревенского вида старушка. «Вот это да! Натюрморт и пейзаж сразу. Надо будет это написать, пока не ободрали», — планировал художник из соседнего двора. «Какая прелесть! Саша мне таких никогда не дарил, недотепа мой!» — умилялась влюбленная девушка. Какой-то угрюмый гражданин в засаленном пиджаке возмущался: «Россию разбазарили, а тут еще какие-то цветочки. Не ко времени это: посрывать бы их все!» — «Вот если бы вместо цветов выросли хлебные буханки, сколько народу можно было бы накормить… А цветы-то, положим, тоже нужны: на душе от них праздник!» — рассуждал бомж-бедолага. Выделялся в общем хоре и внутренний голос блюстителя порядка при исполнении: «Непорядок, а все же красиво. Зафиксирую как ЧП; нечасто такое случается». Красивый седовласый старик с гордо поднятой головой вспомнил стихи: «Как хороши, как свежи были розы!» «Чудны дела Твои, Господи! Воистину, не хлебом единым жив человек», — заключил псаломщик из Князь-Владимирского собора, занесенный во двор на Монетной добрым ветром.