Необъявленная война

Назавтра вечером, пришив свежий подворотничок, надраив хромовые сапоги, взятые взаймы у Дмитрия Павловича, я отправился в гости.

Помещичьи усадьбы мне были известны по произведениям классиков, по предвоенным «Трем сестрам» в Художественном театре с Хмелевым, Тарасовой, Степановой.

Однако дом, куда я был зван, отличался от русской усадьбы про­шлого века или начала нынешнего. Он был обставлен непривычной для нас мебелью: изящные торшеры, низкие кресла, вмонтированные в стену книжные полки, пуфы, обтянутые цветной кожей, коричневое пианино, тя­желые занавеси на окнах. Мебели и картин в каждой комнате было не­много, и потому возникало ощущение простора.

Как-то я выглядел в своей линялой, латаной гимнастерке среди тако­го великолепия?

Костя заметил мое смущение и постарался помочь, рассказал Марии, как мы вместе «загорали» раненные, соврал, уверяя, будто он залатал мою гимнастерку. (На самом деле, заплату поставила медсестра Шура Коров­кина, когда меня, голого по пояс, в очередной раз повели в операционную.)

Я начинал догадываться, что Костины фронтовые воспоминания — не последнее средство покорения Марии. На женщин такие воспоминания ча­ще всего действуют безотказно.

Ужин хозяйка сервировала в столовой. Посередине уставленного до­рогой посудой стола в длину выстроились свечи, заключенные в специаль­ные стеклянные сосуды. Дрожащее пламя отражалось на лепном потолке, не нарушая полумрака, скрадывавшего углы зала.

- Как будем с паном разговаривать? Пан не умеет ни по-украински, ни по-польски. Может быть, по-немецки немного? По-французски?

Я сокрушенно качал головой.

- Тогда пану придется терпеть мой не вполне совершенный русский язык. Читаю я почти свободно. Но разговаривать почти не приходилось.

- Теперь у вас появится эта возможность, — попытался я поддер­жать светский тон. Попытка была не из удачных.

- О, да.

Произнесено было «О, да» с непередаваемой интонацией. Перспек­тива общения на русском языке у нее не вызывала энтузиазма.

- Если верить Чехову и Толстому, в России необыкновенная интел­лигенция. Но ни в тридцать девятом году, когда сюда заявилась Червон­ная Армия, ни сегодня мне не посчастливилось с ней встретиться. Мой Ко­стя (она так и сказала: «Мой Костя») из той, кажется, среды, которую в России называют разночинцами.

Из нас троих лишь эта молодая красавица держалась совершенно сво­бодно — хозяйка в своем доме. Костя, которому надлежало выглядеть по­бедителем, тушевался. Бойкость вернулась к нему после нескольких рю­мок. Но бойкость умеренная, приглушенная восхищением Марией, боль­ше не запиравшей свою спальню.

Мария не уверяла, будто ее близкие угнаны в Германию («Когда лю­ди не хотят, их не угоняют. Немцам сейчас не до того».) Ее родители и два брата, старший с женой и детьми, в лесу.

- Почему она осталась?

Мария пожала плечами. Разрумянившаяся от коньяка, объяснила: нельзя бросать все нажитое тяжким трудом многих людей за долгие годы. Нельзя отдавать чужим свою землю, свое добро.

На нее оставлен не только дом, но и хозяйство — корова, живность. Наведываются соседи, помогают. У них принято помогать друг другу. И тем, кто победнее, и тем, кто побогаче. Такова традиция, обычай. Бла­годаря этому устанавливается общность людей. Особенно ценная в час опасности.

Она принесла гитару, Костя запел. (Одну посуду заменила другая.) На столе появилась пузатая бутылка с розовым содержимым. Ликер.

Обращаясь ко мне, Мария спросила: правда ли, что в Москве в одной квартире живут по две-три семьи? Как это возможно? Разве семейная жизнь совместима с публичностью?

Я умолчал о том, что в нашей московской квартире на Новослобод­ской улице живет пять семей и это не предел.

- Вопрос, вероятно, — пытался я объяснить, — тоже в традиции, в бытовой культуре.

- Простите,— мягко перебила она,— это вопрос уважения к челове­ку, к женщине. От Кости я услышала слово «общежитие». Это, простите меня, варварство, гибель для семьи. Когда нет настоящей семьи, нет и настоящего государства.

- В Польше не было общежитий, каждая семья имела отдельную квартиру. Но государство рухнуло, как карточный домик.

Мария оживилась. Польское государство было обречено, как всякое государство, где одна нация подавляет другую. Судьба старой России — тому подтверждение. Но и новая Россия не приблизилась к идеальному устройству.

Впрочем, эту тему она пока не развивала. Не из-за тактических ухищ­рений. Хотела напомнить: участь Польши была предрешена, когда Сталин и Гитлер условились о ее разделе.

Версия Марии отличалась от нашей. Красная Армия, дескать, поспе­шила на помощь единокровным братьям в Западной Украине и Западной Белоруссии (сентябрь 1939 года).

- На помощь? — переспросила Мария, обернувшись к Косте.— Вы уверены, вы были уверены, это именно та помощь, в какой нуждаются «единокровные», как пишут в советских газетах, братья? Они вас звали?

Она не таила свои взгляды.