Необитаемая земля. Жизнь после глобального потепления

И я в этом не одинок. То, как общая обеспокоенность повлияет на наши этические импульсы по отношению друг к другу и на политику, которая сформируется из этих импульсов, – один из краеугольных вопросов изменения климата на нашей планете. Это, например, объясняет, почему калифорнийские активисты были так разочарованы в своем губернаторе Джерри Брауне – хотя перед уходом со своей должности он заложил сверхамбициозную программу стабилизации климата: он действовал недостаточно агрессивно для сокращения существующих углеродных мощностей. Это также объясняет разочарование в других политиках, от Джастина Трюдо, который, освоив модную климатическую лексику, одобрил прокладку нескольких новых нефтепроводов в Канаде, до Ангелы Меркель, которая всерьез взялась за расширение мощностей «зеленой» энергетики в Германии, но при этом так резко закрыла в стране атомные электростанции, что их пришлось замещать угольными – самыми грязными. Рядовым гражданам этих стран критика может показаться преувеличенной, но она основана на абсолютно трезвых расчетах: у нашего мира есть максимум тридцать лет для полного отказа от углеводородного сырья, прежде чем начнется по-настоящему разрушительный климатический кошмар. Для кризиса подобных масштабов полумеры не сработают.

Тем временем климатическая паника продолжает нарастать, а вместе с ней и чувство безысходности. За последние несколько лет по мере того, как беспрецедентные погодные явления и новые исследования добавляли все больше голосов в хор климатической паники, в среде климатических писателей-активистов разразилась серьезная терминологическая конкуренция, направленная на выработку новой понятной риторики – вроде «токсичных знаний» Ричарда Хейнберга или «мальтузианской трагедии» Криса Барткуса – для придания эпистемологического измерения деморализуемой (или уже деморализованной) реакции остального мира. Климатическое безразличие, свойственное современным потребителям, активист-философ Венди Линн Ли назвала «эконигилизмом» (109). «Климатический нигилизм» Стюарта Паркера звучит понятнее (110). Бруно Латур, прирожденный бунтарь, назвал напасти бушующей природы, подпитываемые бездействием политиков, «климатическим режимом». Еще есть такие термины, как «климатический фатализм» и «экоцид», и то, что Сэм Крисс и Элли О’Хаган, работая над возражениями против неувядающего общественного оптимизма в отношении стабильности климата (111), назвали термином «human futilitarianism» (112)[148]:

«Как оказалось, проблема состоит не в перенаселенности, а в недостатке человечности. Изменение климата и антропоцен – это триумф живых мертвецов, бездумное движение к вымиранию, но это лишь однобокая характеристика нашей истинной сущности. Здесь важнее политическая апатия: зомби не знают печали, и им точно не знакомо чувство беспомощности; они просто существуют. Политическая депрессия, по сути, характерна для существ, которым не позволено быть самими собой; при всей своей тяжести, при всей своей беспомощности это не что иное, как крик протеста. Да, впавшие в политическую депрессию чувствуют себя так, словно они не знают, как быть людьми; они подавлены отчаянием и неуверенностью в себе – и это важные шаги к осознанию. Если человечность – это способность предпринять осознанные действия в своем окружении, то, значит, мы не люди – или еще ими не стали».

Писатель Ричард Пауэрс предлагает другой термин для характеристики отчаяния – «одиночество вида» (113), которое он определяет не как впечатление от деградации природы, а как то, что вдохновляет нас – когда мы видим результат своего воздействия на планету – тем не менее продолжать движение вперед: «чувство, что мы предоставлены сами себе и нет другого выхода, кроме как доставлять себе удовольствие». Словно инициируя создание более умеренного варианта Dark Mountain, он предлагает уход от антропоцентризма вместо полного отречения от современной цивилизации: «Мы должны открыть глаза и отказаться от концепции исключительности человека. Вот настоящий вызов. Пока мы не начнем отождествлять здоровье лесов с нашим здоровьем, нашей основной мотивацией останется наш аппетит. Захватывающий вызов», говорит он, состоит в том, чтобы научить людей «осознанности в отношении растений».

Со всем своим амбициозным величием эти термины предлагают комплексный подход к новой философии и новой этике, возникающим в условиях нового мира. Недавняя лавина популярных книг стремится к той же цели, и их названия говорят сами за себя. Пожалуй, самую смелую работу написал Рой Скрэнтон – «Учимся умирать в антропоцене»[149]. В этой книге автор, ветеран войны в Ираке, пишет: «Главный вызов, который стоит перед нами, – философский: осознать, что наша цивилизация уже мертва». Его следующая книга, сборник эссе, называется «Мы обречены. Что дальше?»[150].