Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

Так и не ответив на вопрос Анны Николаевны, мальчик зажал в руке клочок бумаги, в который уже раз в его короткой жизни снова в корне менявший его судьбу.

Пройдя в свой уголок, он уселся на кровать и задумался. Тётка поняла состояние племянника и больше никакими вопросами его не тревожила. Так он и просидел до прихода дяди Мити.

Тот ещё с порога воскликнул:

– Ну, где же эта знаменитая телеграмма?!

– Вот она, – как-то, пожалуй, чересчур спокойно произнёс Борис, протягивая дяде телеграфный бланк.

Быстро пробежав глазами телеграмму, тот сказал:

– Вот и отлично, что он нашёлся. Я ему уже послал телеграмму, что ты у нас здоров и что мы можем тебя отправить, когда он захочет.

Эта фраза, произнесённая дядей взволнованным и радостным голосом, но настолько определённо, что как будто какого-нибудь другого решения, кроме само собой разумеющегося отправления Бори из Кинешмы, быть не могло. Она вызвала у последнего чувство удивления и обиды. «Значит, когда он захочет, а не я. Я, значит, не в счёт, – подумал он. – Я опять как вещь какая-нибудь: кому хотят, тому и отдают. А может быть, я ещё и не хочу ехать».

В это время к ним подошла Анна Николаевна, чтобы позвать их обедать, она услыхала последние слова мужа и заметила:

– То, что ты послал ответ Алёшкину, это хорошо, надо его успокоить. Ну, а насчёт поездки Бориса, по-моему, ты поторопился. Надо бы его спросить, ведь он уже не маленький, ему 15 лет. По-моему, он даже бреется, – улыбнувшись, закончила она своё замечание. – Ну да ладно, пойдёмте обедать, потом всё обдумаем и сообща решим, как лучше сделать, – она повернулась и пошла в столовую.

При упоминании тётки о бритье Боря покраснел. Он действительно с неделю тому назад, подстригаясь в парикмахерской, впервые согласился сбрить негустой сероватый пушок, появившийся над верхней губой. Не столько для того, чтобы избавиться от него, сколько для того, чтобы усы росли быстрее. Мальчишки говорили, что после бритья волосы растут быстро.

Направляясь вслед за дядей Митей в столовую, он думал: «Вот ведь как получается: человек, которого мы меньше любим, считаем несправедливым и даже испорченным, на деле оказывается и добрее, и внимательнее того, который как будто любит тебя сильнее и сам добрее… Странно!».

Однако слова дяди помогли ему принять окончательное решение. Он, конечно, должен поехать к отцу, всё-таки это его родной отец. И потом, ведь это же новое путешествие, да ещё какое – через всю Россию! Решено: он едет.

И войдя в столовую, он твёрдо сказал:

– Нет, Анна Николаевна, хорошо, что дядя Митя так ответил. Я поеду к папе.

Мне у вас хорошо, но к папе я должен поехать, а когда вырасту большой, обязательно буду к вам в гости приезжать.

Анна Николаевна снова улыбнулась:

– Ну, вот и хорошо, давайте обедать. Костя с Надей уже давно поели и пошли

кататься на санках, пока в овраге есть снег.

За обедом, который мальчишка, несмотря на переживаемое волнение, уписывал за обе щеки, тётка вновь завела разговор:

– А всё-таки, Боря, расскажи, как ты брился-то?

«И откуда она только узнала», – подумал с досадой Борис, но уже ничего не оставалось, как рассказать.

Несколько дней тому назад, когда он зашёл к знакомому парикмахеру, державшему свою мастерскую недалеко от базара, у которого стриглась вся 2-я Напольная улица, в том числе и семья Пигута, чтобы подстричь свои порядком отросшие лохмы, как он презрительно называл густые, светло-каштановые, слегка вьющиеся, мягкие волосы, отраставшие удивительно быстро и, садясь в кресло, потрогал пробивающийся под носом пушок, парикмахер заметил этот жест и, решив подшутить над парнишкой и в то же время получить дополнительную плату, сказал:

– А что, молодой человек, может быть, побреемся, вон ведь как заросли! – и под весёлый смех ожидавших очереди мужчин провёл пальцем по Бориному, пока ещё совсем гладкому, подбородку. Мальчик страшно смутился, но, вспомнив разговоры о быстром росте волос, согласился на предложение парикмахера.

Не успел он опомниться, как всё лицо его покрылось густой белой мыльной пеной, а затем по щекам, подбородку и верхней губе заскользило прохладное лезвие бритвы. Через несколько минут он жмурился от мелких капель какого-то пахучего одеколона и, заплатив парикмахеру за дополнительную работу ещё полтора лимона (так обычно называли рубли выпуска 1923 года), торжественно отправился домой.

Рассказывая об этом происшествии, он догадался, каким образом тётка узнала, что он брился. До сих пор, подстригаясь, он никогда не пользовался одеколоном, ну а после бритья одеколон был обязателен. Когда он вернулся домой, от него всё ещё сильно пахло не то «Сиренью», не то «Букетом моей бабушки», и, конечно, тётка заметила это, ему ничего не сказала, только внимательно на него посмотрела.

Через несколько дней, подстригаясь у этого же парикмахера, она подтвердила свою догадку. В то время в таких городках, как Кинешма, парикмахеры-частники стригли и мужчин, и женщин.