Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

В одном углу предбанника стояло пятеро красноармейцев, одетых в белые халаты и вооружённых машинками для стрижки. Перед каждым из них стояла табуретка, вокруг которой уже громоздились кучи волос самых разнообразных оттенков. Алёшкин, Беляков и некоторые другие, в преддверии службы в армии ещё во Владивостоке постриглись наголо. За время карантина их волосы немного отросли, однако, не превышали установленной (неизвестно кем) нормы в 1 см, зато у Колбина, Штоффера и многих других имелись настоящие причёски, которыми они гордились. Кое-кто из них обратился к старшине с просьбой, чтобы он разрешил постричься завтра в настоящей парикмахерской, и не совсем наголо, но Белобородько даже удивился подобным просьбам, его ответ был таков:

— Ну, чистая антиллегенция! Да вы шо, не понимаете, что вы не к тёще у гости приихалы, чи що? Тут армия, понятно? Усё должно быть по хворме! Усе красноармейцы должны быть пострижены. Вот будете командирами, аль бо хотя бы сверхсрочниками, от як я, тогда носите себе причёску, а зараз стричься, и без разговоров! Швидче, а то ведь нас друга рота жде! Ну, антиллегенция, ни якого понятия! — продолжал возмущаться старшина.

Не прошёл номер и у тех, которые думали избежать стрижки без разрешения и тайком проскользнуть. Перед мыльной стоял один из помкомвзводов и внимательно осматривал каждого проходящего, и если, на его взгляд, волосы на голове выглядели длиннее установленной нормы, он немедленно возвращал его к парикмахерам.

В мыльной полуголый красноармеец раздавал каждому входящему по маленькому куску серого, неприятно пахнувшего мыла и новой мочалке, сделанной из рогожи. При этом он говорил:

— Мыло трать всё, если останется обмылок, бросай в ящик при выходе, а мочалку вымой, возьми с собой, будешь потом в баню брать. Подходи к душу!

Возле стен мыльной было установлено штук 60 душевых сосков, из которых беспрерывно лилась вода. Температура воды была одинаковая во всех душах, и если одним она казалась слишком горячей, а другим прохладной, исправить её по своему желанию было невозможно, приходилось приспосабливаться. Борису это мытьё далось с трудом — он не любил горячей воды, а из душа лилась такая, что от неё шёл пар. Он не мог стоять под душем, а лишь запрыгивал под него на короткое время, затем выскакивал, мылился, тёрся мочалкой, затем снова заскакивал и наскоро смывал мыло, так повторил несколько раз. Зато находившийся рядом с ним Петька Беляков мылся с настоящим блаженством. Он не вылезал из-под душа и лишь временами восклицал:

— Ух, хорошо! Вот ладно! Маленько бы погорячее!

Но, оказывается, и в мытье был свой порядок. Едва Борис успел намылиться второй раз, как послышалась команда. Резкий голос старшины прозвучал очередным криком:

— Кончай мыться! Через две минуты воду отключаю!

Все заторопились смывать мыло с головы и тела, но кое-кто сделать этого так и не успел, а души, словно по мановению волшебной палочки, вдруг одновременно перестали давать воду.

В противоположных дверях мыльной показался один из помкомвзводов и скомандовал:

— Выходи одеваться!

Он внимательно осматривал каждого выходящего, и если замечал на нём следы мыла, то оставлял его в мыльной. Таких набралось человек десять, и, как потом стало известно, старшина им всем устроил основательный разнос.

Выйдя в чистый предбанник (уже потом Борис узнал, что в армейской бане всегда должны быть два предбанника — грязный, где раздеваются, и чистый, где одеваются), как и другие бойцы, он получил кусок бязевой ткани — полотенце, которым должен был вытереть тело. После использования полотенце бросали в большую бельевую корзину, стоявшую в углу предбанника. Вытершись, все подходили к небольшому прилавку, становились в очередь и под руководством появившихся командиров отделений получали бельё, обмундирование и сапоги.

Борис удивился, насколько точно определял размеры их командир отделения. Окинув беглым взглядом подчинённого, Евстафьев говорил кладовщику не совсем понятные нашим новичкам слова. Например, взглянув на Алёшкина, он объявил:

— Этому бельё — третий, гимнастёрку — третий, шаровары — четвёртый, фуражку — 56, сапоги — четвёртый полный.

По мере того, как он говорил, кладовщик доставал из различных связок, лежавших на полках, названные предметы и довольно небрежно бросал их на прилавок. Когда ворох одежды был собран, кладовщик — старшина, услышав размер обуви, недоверчиво поглядел на Евстафьева, затем на Бориса, перегнулся через прилавок и зачем-то посмотрел на ноги Алёшкина. Слегка присвистнув, одобрительно хмыкнул, обращаясь к Евстафьеву и, отвернувшись куда-то в угол, долго перебирал кирзовые сапоги, пока, наконец, нашёл, как показалось Борису, самую огромную пару. Поставив её на прилавок, он оторвал два куска бязи и два куска фланели, примерно в пол-аршина ширины и в аршин длиной, и бросил их всё на ту же кучу одежды, затем около неё он положил два ремня: узенький, матерчатый — брючный и широкий кожаный. Кроме того, он принёс откуда-то из-за полок и положил рядом с одеждой шинель. Евстафьев обернулся к Алёшкину и сказал: