Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

Алёшкин только слушал и думал: «Славу Богу, что Катенька и ребятишки так далеко от фронта и не испытывают ужасов, подобных тем, которые я видел в Ленинграде и которые там происходят ежедневно, если не ежечасно. Ведь при бомбёжке и при артиллерийском обстреле рушатся прекрасные здания, гибнут мирные люди и прежде всего старики, женщины и дети. Эвакуировали далеко не всех. Да, наверно, то же самое творится и в Ростове, и в Москве, и в других городах… Хорошо, что мы жили в такой глуши, всё-таки там и хозяйство кое-какое есть, и по аттестату получают, как-нибудь вывернутся, проживут… Главное — от фронта далеко. Конечно, трудно им сейчас, в особенности Катеньке, но ведь сейчас всем трудно. Теперь и наши письма к ним не доходят, да и посылка с одеждой, наверно, пропала. Говорили, что посылки повезут через Ладогу на Тихвин». Последнюю фразу Борис непроизвольно произнёс вслух. Прохоров ответил:

— Письма, говорят, самолётами, как и газеты, возят. Хотя много самолётов гибнет, но всё же часть долетает, и кое-какая почта доходит. А вот посылки, наверняка, к немцам угодили. Ну, да ничего не поделаешь, сейчас не это главное. Сейчас нужно во что бы то ни стало выстоять, удержать Ленинград, об этом все и везде говорят. Немцы пишут в своих листовках, они их много сбрасывают около Урицка, Пулково, Колпино, что бессмысленно сопротивляться, что они даже и стрелять не будут, что все защитники Ленинграда сами перемрут от голода, и самое лучшее для всех нас — это сложить оружие и сдаться в плен. Это мне один майор интендантский рассказывал. Да так сочувственно он говорил, я ему чуть в морду не дал! Есть же такие гады, поди, ещё партийный билет носит. Как бы у нас такие разговоры не начались. Комиссара нет, ты, Пальченко, так завяз со своей аптекой, что партийными делами совсем не занимаешься. А ведь у нас теперь и начсандив, и комбат беспартийные. Да и ты тоже хорош, — обернулся Прохоров к Борису, — почему не в партии? Чего ты ждёшь, нашей победы? Или боишься? — спросил он уже раздражённо.

Алёшкин понимал состояние Прохорова: иметь около 200 человек (вместе с выздоравливающими) и не знать, чем их завтра накормить, а в то же время требовать от них работы, иногда превосходящей человеческие силы, — это хоть кого выведет из равновесия. А ведь за их питание отвечает он и никто другой. Конечно, ему нелегко!

— Ладно, не кипятись, этим делу не поможешь. Вот о капусте подумай, может быть, и картошку невыкопанную где-нибудь найдут. Да, надо посмотреть в лесу какие-нибудь ягоды, рябина, калина, черёмуха, морошка есть, их тоже использовать нужно, — сказал Борис. — А насчёт партии… Что ж, слушайте, как-никак один из вас — секретарь партячейки, другой — член бюро, всё равно узнать должны, — и Алёшкин рассказал свою безрадостную историю, как и кем он работал, что для него была и есть партия и как тяжело переживал он своё такое несправедливое и незаслуженное, с его точки зрения, исключение.

Пальченко, выслушав историю Бориса, помолчал немного, а затем заметил:

— Если ты говоришь правду, а мне кажется, сейчас тебе врать ни к чему, то с тобой действительно поступили по-свински. Но обижаться-то ты имеешь право только на этих людей, на партийных бюрократов, ведь ты знаешь, что и такие, к сожалению, имеются. А на партию обижаться глупо.

— Да, я это уже давно понял, — ответил Алёшкин, — но хотелось мне в партию вернуться не с пустыми руками, не так, чтобы кто-нибудь мог сказать, что я в партию лезу, чтобы мне она учиться помогла. Хотел доучиться сам, а после решил года два поработать. Узнают меня, тогда и вступлю опять или о восстановлении буду хлопотать. У меня уже разговор об этом с секретарём нашей станичной партячейки товарищем Пряниным был, да вот война помешала. А тут меня ещё мало знают.

— Ну, война как раз не может помешать! Кто с сердцем и преданностью к нашей партии, к Родине и советской власти служит, того сразу видно, — сказал Прохоров.

— Я с тобой, Борис Яковлевич, не зря этот разговор затеял. Вступай в партию, я тебе рекомендацию дам без разговоров. Сейчас преданные люди партии особенно нужны. А эти свои интеллигентские штучки брось… Видишь, с пустыми руками не хотел идти! Партии человек нужен, а не его багаж. Багаж — дело наживное. А у иных он так тяжёл, что и в партию не пустит. Так ведь? — обернулся он к Пальченко.

— Справедливо, — сказал тот, — подумайте, товарищ Алёшкин, над словами Прохорова, двери в партию для вас не закрыты, ну а если при приёме и пропесочат коммунисты вас, так, наверно, по заслугам…

— Э, смотрите-ка, а ведь мы приехали уже, и ни разу вылезать не пришлось.

Действительно, в этот момент машины въехали в расположение батальона и остановились около палатки склада. Борис был рад окончанию разговора. Он выскочил из машины и, пожелав спутникам спокойной ночи, пошёл к операционной.

Там шла обычная будничная работа. Раненых поступало не очень много, работали без особого напряжения. Картавцев, увидев Алёшкина, весело крикнул:

— Прибыли, товарищ комроты? Ну как, наверно, все эти терапевты выдумали про туберкулёз-то?