Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2

Примчавшись к Борису, Джек бросался к нему на грудь, радостно и восторженно взвизгивал и даже иногда лаял (вообще-то, лаял он очень редко). Пёс вертелся волчком, пытался лизнуть хозяина в лицо, прижимался к его ногам головой и телом, и всем своим видом выказывал самый необузданный восторг и радость.

Но стоило Алёшкину только слегка нахмурить брови и построже взглянуть на Джека, даже не произнося ни слова, как тот немедленно стихал, робко прижимался к правой ноге Бориса, опускал голову и, не отставая ни на шаг, тихо следовал рядом с ним.

Только своему хозяину Джек позволял делать с собой всё, что тот захочет. Как маленький щенок, он ложился на спину, подставляя рукам Бориса самую беззащитную часть своего тела — живот, и ласково урчал, когда тот его почёсывал.

Алёшкин постепенно выяснил, что Джек прекрасно понимает его голос и не только интонацию, но и слова. Если, положив перед мордой собаки самый соблазнительный кусок колбасы, сахар или что-нибудь ещё, Борис говорил ему: «Трогать нельзя!», лакомство могло пролежать рядом несколько часов, и он делал вид, что его не замечает. Очень хорошо Джек понимал команды «пойдём», «иди», «стой», «ложись», «сиди», «нельзя», «возьми», «ко мне», «на место» и многие другие.

В недолгие часы отдыха Алёшкин находил в Джеке хорошего друга. Если Борис работал за столом, что-либо писал или читал, верный пёс мог часами сидеть неподвижно рядом, следя за хозяином глазами и ничем не выдавая своего присутствия.

Когда начсандив вынужден был переехать на житьё в штаб дивизии, взять с собой Джека он не мог и оставил его на попечении Игнатьича, который тоже полюбил собаку и хорошо о ней заботился.

После отъезда Бориса и Вензы Фёдоровский переселился в их комнату, а Игнатьичу приказал занять для своего жилья маленькую каморку — ранее пустовавший чулан.

Естественно, Джек жил там же, где и Игнатьич. Каморка эта не запиралась, но войти в неё, когда там находилась собака, не мог никто. Стоило кому-нибудь только открыть дверь, как на пороге появлялся Джек с таким грозным ворчанием и свирепым видом, что посетитель отскакивал в сторону и произносил не слишком лестные слова, как по отношению к собаке, так и по отношению к Игнатьичу.

Несколько раз на Джека нарывался и комбат. Он даже приказал убрать Джека из каморки и посадить на цепь у крыльца. К счастью, в этот же вечер в медсанбат приехал Алёшкин и отменил этот приказ, пообещав Фёдоровскому, что в самом ближайшем будущем заберёт собаку к себе.

Игнатьич рассказывал Борису Яковлевичу, что Джек так никого в санбате и не признал за человека, достойного своей собачьей дружбы.

— Но однажды, — добавил он, — я, по своему обыкновению, задержался около кухни. Вы ведь знаете, у меня там один из поваров — хороший дружок, вот я и засиделся.

После ужина, свернув огромные махорочные цигарки, эти друзья по нескольку часов могли сидеть на каком-нибудь толстом полене, разговаривая о самых разных делах, главным образом об ушедших в прошлое мирных буднях, о судьбе своих семей, оставшихся на территории, занятой теперь немцами (семья Игнатьича жила в селении Батетском, а его приятеля — где-то под Гатчиной). Время за этими беседами текло незаметно. Так было и в этот вечер. Батальон находился уже на новом месте, около хлебозавода. Игнатьич приспособил для себя и Джека маленькую землянку, шагах в пятнадцати от палатки комбата.

Когда Игнатьич возвращался домой с кухни, заметив, что дверь в землянку слегка приоткрыта, он удивился. «Неужели, — подумал он, — Джеку понадобилось выйти, и он открыл дверь изнутри? Как же он щеколду-то открыл? А ну как Джек куда-нибудь сбежал?» Испугавшись, Игнатьич быстро зашёл в свою землянку. Картина, которую он увидел, поразила его. Уходя, он оставил зажжённой маленькую коптилку, стоявшую на крошечном столике рядом с топчаном. Что он увидел, передаём с его слов, как он рассказал потом Алёшкину: