Необыкновенные собеседники

Себеж показался мне отвратительной станцией. Унынием веяло от серого бревенчатого домика с мутными окошками на уровне выщербленного перрона. В зальце первого класса за высокой стойкой буфета восседал пыльный зеленобородый еврей. Один глаз его был дремотно закрыт, другой —■ выцветший и печальный — охранял подозрительные закуски на стойке.

Зал таможенного досмотра на станции походил на помещение старого воинского присутствия с желтыми деревянными скамьями — сумеречный, пустынный. Таможенники без дела слонялись по станции. Поезд из-за границы приходил на станцию Себеж раз в сутки и так же раз в сутки останавливался здесь поезд из Москвы за рубеж. Пассажиров бывало немного, и большую часть суток таможенникам нечего было делать.

На станцию из Риги сообщили, что Чичерин на сутки задержался в латвийской столице, и мне, стало быть, предстояло в Себеже заночевать. Начальник станции любезно предупредил меня, что нынче рижским поездом едет в Москву полпред СССР в Норвегии Александра Михайловна Коллонтай. Как журналист я уже беседовал до этого несколько раз с Александрой Михайловной. И когда пограничники выехали встречать рижский поезд у пограничной арки, я отправился с ними.

Поезд из Риги, пройдя под аркой с надписью «Добро пожаловать», обращенной к границе, остановился на две, на три минуты — впервые на советской земле. С этим поездом спутники мои — пограничники — возвращались на станцию Себеж. Я вошел в международный вагон. Он был почти пуст. В глубине коридора — одинокая фигура пожилого мужчины с сигарой во рту, поближе к выходу у окна — Александра Михайловна. Я подошел и напомнил ей о наших встречах в Москве. Сначала она решила, что я также возвращаюсь из-за границы домой, и поразилась, услыхав, зачем я тут, на границе. Как! Журналист выезжает на самую границу встречать народного комиссара по иностранным делам!

— Я не знала, что наши газеты уже так работают. Скажите пожалуйста! Да это прямо по-американски!

Александра Михайловна оживилась: должно быть, ее ожидают многие перемены в московской жизни. Она давно не была в Москве, очень соскучилась и с нетерпением ждала увидеть все новшества. Возвращалась она из Норвегии, но кружным путем — через Берлин. В Берлине ей надо было побывать по литературным делам. Там печатался перевод на немецкий язык ее старой книги «Любовь пчел трудовых». Издатель просил просмотреть перевод и написать к нему предисловие.

Сорок минут, что поезд шел от границы до станции Себеж, она говорила о Норвегии. Я признался, что ни одна страна за нашими рубежами не привлекает меня так, как Норвегия. Мое поколение с юности увлекалось норвежской литературой. Никого из западноевропейских писателей мы не любили с такой привязанностью, как Ибсена, Бьернсона и Гамсуна. Знаменитые сборники новейших произведений скандинавской литературы «Фиорды», выходившие в Петербурге, зачитывались юными читателями моего поколения до дыр. Мы хорошо знали Банта, Стриндберга, Ионаса Ли, не говоря уже о великих авторах «Дикой утки», «Сюневе Сольбакен» и «Пана».

Александра Михайловна сказала, что для русских не случайно увлечение скандинавской литературой, особенно норвежской. Норвежские характеры во многом родственны русским. И стала говорить о Норвегии — как красива и ни на одну страну не похожа Норвегия. Норвегию узнала давно — впервые задолго до революции. Она вспомнила о каком-то удивительном деревянном соборе в Трондьеме — самом древнем в Европе памятнике деревянного зодчества. И о том, что в России на севере сохранились хотя и не такие древние, но такой же пленительной красоты памятники русского деревянного зодчества. Нигде в Европе, кроме России и Норвегии, подобного ничего не увидишь. И вот еще одно доказательство духовной близости норвежцев и русских!

Она повторила, что нигде за границей норвежские писатели не пользуются такой популярностью, как в России. Это понятно. В русском национальном характере много черт, свойственных национальному характеру норвежца. Но, по ее мнению, больше всего общего между женщинами — русскими и норвежскими.

Для меня неожиданно прозвучали ее слова, что даже в царской России средняя русская женщина была менее подавлена мещанскими предрассудками, чем средняя европейская «бур-жуазка»... за исключением только норвежки! Даже женщине-писательнице, по крайней мере в начале литературного пути, приходилось куда труднее в Европе, нежели в царской России! Конечно, цензурный гнет был одинаков для писателей обоего пола. Но предубеждение против «женской» литературы в России было слабее, чем в западных странах. До революции жен-щин-писательниц в России было больше, чем даже в Германии!