Необыкновенные собеседники

В тогдашнем разговоре с Александрой Михайловной я вспомнил —- в подтверждение ее правоты,— что еще мальчи-ком-гимназистом, в уездном городе на юге России, почти ежедневно забегая в общественную библиотеку, которой много лет кряду заведовал мой отец, слышал имена известных уже тогда русских писательниц — Христины Алчевской, Вербицкой, Щеп-киной-Куперник... Александре Михайловне не понравилось, что я позволил себе поставить рядом имя Вербицкой с именем «ее милой Танечки». Я не сразу понял, о какой «ее милой Танечке» речь. И удивился, услыхав, что Коллонтай — давний друг Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник и что Александра Михайловна радуется предстоящей встрече с Танечкой. И тут я опять совершил бестактность, воскликнув: «Как! Разве Щеп-кина-Куперник еще жива?» Имя этой писательницы очень давно не появлялось в печати, возродилось оно позднее. По. моим представлениям, Щепкиной-Куперник, если она жива, должно было быть ужасающе много лет. Ведь она была уже всероссийски известной писательницей в годы моего раннего детства! Тогда я еще не знал, что правнучка знаменитого русского актера Щепкина уже в 16 лет выходила на сцену Малого театра раскланиваться, как автор только что сыгранной пьесы.

Александра Михайловна заметила, что Татьяна Львовна Щепкина-Куперник благополучно здравствует и работает и, кстати сказать, чуть-чуть моложе самой Александры Михайловны. О, боже мой! А ведь Коллонтай в 1925 году, когда мы встретились в Себеже, было всего 53 года! — далеко еще не старая женщина! Я готов был на ходу поезда от смущения выскочить из вагона. ^

Лет восемь спустя я не только познакомился с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник, но жена и я подружились с ней и с ее мужем Полыновым. Щепкина-Куперник бывала у нас в келье Страстного монастыря — нашем тогдашнем жилище, а мы у нее на Тверском бульваре — по соседству с монастырем. Татьяна Львовна жила тогда у своей приятельницы — дочери Ермоловой, в квартире великой русской актрисы. Маленькая, как подросток, шестидесятилетняя Татьяна Львовна всегда охотно и живо рассказывала о том, как, по ее собственному выражению, была «белой вороной в Петербурге» и какие это причиняло ей неудобства — и о том, как в Париже тратилась на особое платье, чтобы ехать в нем на обед к Эдмонду Рустану в его роскошный замок, и, разумеется, о своих встречах с Чеховым. Всегда любой рассказ о нем Татьяна Львовна заканчивала признанием, что до сих пор никак не привыкнет к мысли о Чехове, как о великом, о гениальном писателе. Мол, великий Чехов — это кто-то другой, не тот, кого она знала. А тот, который часто подтрунивал над ней и даже заказал однажды визитные карточки «Татьяна Львовна Стружкина — Галилеева»,— тот просто милый, талантливый, прелестный «наш Антон Павлович». Никак не сочетались ее воспоминания о «милом, пре* лестном нашем Антоне Павловиче», авторе таких милых вещичек в журналах, с представлением о великом, о гениальном. Даже когда смотрит сейчас «Три сестры» или перечитывает «Дуэль», у нее такое чувство, будто нынешние чеховские «Три сестры» и нынешняя чеховская «Дуэль» — другие какие-то, не те, которые она смотрела и читала когда-то при жизни «милого, прелестного нашего Антона Павловича».

Мне и в голову не приходило расспрашивать Щепкину-Ку-перник о ее дружбе с Коллонтай. Может быть, потому, что Александра Михайловна в тридцатые годы была жива, а наибольший интерес мы все-таки проявляем к ушедшим от нас.

Но возвращаюсь к беседе в поезде с Александрой Михайловной... Я здорово был смущен неудачным своим восклицанием насчет старости Щепкиной-Куперник, которая оказалась моложе моей собеседницы. Коллонтай, должно быть, поняла мое состояние и пожалела меня. Поправляя клетчатый платок на плечах, она снова заговорила о близости, родственности характеров норвежских и русских женщин. По ее мнению, девушки и женщины Генрика Ибсена, Бьерстьерне Бьернсона и Кнута Гамсуна кажутся европейцам и американцам такими же странными и так же дивят их своими поступками, как девушки и женщины Достоевского, Льва Толстого, Тургенева. Европеец и пушкинскую Татьяну не понимает. А вот норвежец поймет. Особенно норвежка ее поймет.

Вот тут я и поведал Александре Михайловне, что еще юношей восемнадцати лет, увлеченный Ибсеном, написал сочинение «Женщины и девушки Ибсена».

-4 Вот как! Но название вашей работы напоминает сочинение Генриха Гейне «Женщины и девушки Шекспира».

Я [ подтвердил, что именно под влиянием сочинения Гейне и задувал своих «Женщин и девушек Ибсена».

— О, да вы не на шутку, оказывается, интересовались Норвегией! Вот бы вам побывать в Норвегии!

Мне побывать в Норвегии! В 1925 году это казалось так же несбыточно, как и надежда побывать на Луне! Ни на мгновение не поверил бы я тогда, что пройдет три года — только три года! — и именно с ней, с Александрой Михайловной Коллонтай, встречусь в Норвегии.

В Себеже Александра Михайловна предложила пройтись. Впервые после долгой разлуки снова на Родине. Ходили с ней по перрону, пока в таможне шел досмотр багажа пассажиров.