Неоконченный роман. Эльза

Ты, пожизненный нищий, протягивающий ладони к ближним твоим, к братьям твоим, и, однако, не нужен ты им, одержимый. Одержимый, что делает вид, будто в силах отсюда уйти, богохульствуя и зубоскаля, тот, который хранит про себя историю жалких попыток своих, все готовый принять, все отдать, все разрушить и себе, если нужно, то все уничтожить, и что же ты встретил, какое ничтожное требованье? Что ж ты делаешь вид, что тебя до упаду смешит, что ты сам умереть собирался, уже приготовил веревку, но тут, что поделать, вдруг явилась родня из провинции, и с чего это их принесло? Вот сидят они тут и ведут без конца разговоры, говорят, говорят, и, пока не уйдут, повеситься вежливость не разрешает, о одержимый, который похож на меня.

Слушай, слушай, в последний раз слушай.

Эту историю ты никогда не расскажешь, никогда не расскажешь, хоть и знаешь ее от конца до конца, хоть и знаешь ее всю.

И день, быть может, день займется в первый раз, и пускай это будет на святой земле или в сущем раю земном. Но если ты решишь в тот день, что наконец-то пробил час, когда другие люди поглядят на тебя как на равного, на своего, я уверяю тебя в последний раз, это только иллюзия, только обман, кроме лжи, ничего не возможно, люди только прикинутся, слышишь, это будет одна только видимость, слышишь, они не полюбят тебя никогда, не примут тебя никогда за своего, и долго ты будешь жить среди них, это зная и это тая. Ничего не меняется, ты, как всегда, чужестранец, как же можешь желать ты, чтоб было иначе? Погляди на себя, погляди на себя, окаянный, если примут тебя, если как-нибудь сделают вид, что тебя принимают, знай, для этого будет какой-нибудь довод, мимолетный и ложный, существующий вне тебя. Ты ведь знаешь, тебя можно только губами любить, и пускай, и пускай, сознавай же хотя бы, что ты лишь игрушка расчета, согласись, если хочешь, с расчетом других, с их расчетом фальшивым иль верным, от которого прямо зависит грядущее мира.

Но пойми наконец, одержимый,

что ты будешь всегда лишь пылинкой в глазах у людей, ты, который хранит про себя повесть нищего, издалека идущий счет дней твоих и отвергнутые приношения, и теперь никогда, если б за руку взяли тебя, это не было б снова впервые, даже если забудешься ты, если дашь ты себя успокоить, если дашь ты себя унести этим волнам, унести этим волнам в открытое море, помни, море коварно, и ты никогда не постигнешь его глубины, ибо это есть море, и даже когда оно бесконечно спокойно и ласково, это есть море и ничто другое, да и чем же ты хочешь, чтоб было оно, море, чем другим, кроме моря в ранний утренний час, в час молочниц, — несчастный, бедняк!

Нет, взгляните на этого умалишенного, — он считает великим подарком свое сердце и грезы свои, — на безумца, который намерен пожертвовать песни свои и сомнения, все, что только осталось ему от долгого, древнего потрясенья души, подчинить свою музыку крику, который придаст ей нестройность, ветру, который рассеет ее, забвенью рассвета, дню, идущему вслед…

В ранний утренний час, в час молочниц, бредущих по улицам, ты всегда просыпаешься, ты, кого полюбить невозможно, о ты, что похож на меня!

* * *

Еще один миг
Меня бы настиг —
И смерть бы пришла,
Но чья-то рука
Явилась издалека
И руку мою взяла.

Дни и недели

Красками вновь запестрели,
Кто возвратил их вам?
Подлинность эту
Кто возвратил бесконечному лету,
Нашим житейским делам?

Я от гнева дрожал,

Гнев бросал меня в жар,
Но понять его я не умею.
Но достаточно было двух рук
Жизни моей вокруг,
Ожерельем на шею.

Достаточно было мне

Легкого жеста во сие,
Прикосновенья к руке…
Дыханье ровное… Нет,
Даже меньше, чуть видный след
Росы на моей щеке.

Лоб, который во тьме ночей

Прижимается к жизни моей,
Глаза, раскрытые шире, —
Все мне кажется полем ржи
Вез края и без межи,
Полем ржи в этом мире.

Нежный сад, где в солнечный день

На травах мягкая тень
И вдруг расцветает вербена.
И моя душа,
Ароматом ее дыша,
Возрождается постепенно.

* * *