Неотправленное письмо

— Ну куда вы собрались, ребята? — тихо говорил Колька, обводя взглядом хмурые знакомые лица. — Совесть у вас есть или совсем нету? Ну, не родило в этом году. Ну, нету хлеба. Так что же вы думаете — не помогут нам, ссуду не дадут? Мы же первый год здесь живем, еще не обвыклись, еще не разобрались, еще не поняли, что к чему, а вы уезжать хотите? Да разве так люди делают? Надо же попробовать, мы же не маленькие.

— А жить зимой где? — неуверенно спросил кто-то. — Опять в палатках?

— Дадут нам дома, ребята, дадут! — горячо заговорил Колька. — Я сам добьюсь, лоб расшибу, а достану наряды! До зимы на всех поставить успеем, зимой по ремонту работы много будет, а весной посеемся — к осени, знаешь, как заработаем? Тысяч по десять, не меньше. А осенью не захочешь жить, можно и уехать будет. Только не сейчас, ребята. Сейчас не надо уезжать, сейчас надо корень завязать, чтобы потом остальную жизнь на него нанизать. Это же дело простое, ребята. Дома поставим, усадьбу разобьем, электричество к нам протянут — вот и готово! Себя уважать будем, о себе будем думать как о людях. А если уедете, чего вспоминать будете? Ведь кусок в горло не полезет, совесть замучает, жить не даст. Ведь мы же вместе сюда ехали, вместе песни пели…

Он говорил, волнуясь и чуть ли не заикаясь, тяжело дышал между фразами, ловил своими лихорадочно блестевшими зрачками глаза ребят. И каждый, кто встречался с ним взглядом и видел его изломанное гримасой лицо, набухшую жилами шею с судорожно ходящим вверх-вниз кадыком, его пульсирующий висок, не смел больше одной секунды смотреть на Кольку и тут же опускал голову.

А Колька стоял посреди толпы, поворачиваясь то вправо, то влево, то прижимая к груди свои окровавленные, все в ссадинах и кровоподтеках руки, то просительно вытягивая их вперед, и были эти руки почему-то убедительнее всех его слов, важнее всех других приведенных им доводов и причин.

— Ладно, мужики, айда обратно, — вздохнув, сказал наконец кто-то сзади. — Все одно моста нету…

Лезли ребята назад через борт прицепа, посмеиваясь, покручивая головами: «Вот черт, Чугунков, — всех обскакал, всех упредил, дьявол проворный! Ладно, поедем обратно, поглядим, как дальше дело пойдет».

А Колька Чугунков стоял на дороге перед Сенькой Сухаренко (рядом Вера Звягина), и не мог Сенька смотреть в глаза Чугункову.

— Семен, — сказал наконец Колька.

Молчит Сенька.

— Семен, — сказал Колька, — вот ключи. Там, у моста, полуторка. Пойди поспи час в кабине, протрезвей, а потом пригонишь на усадьбу. Только сразу не езди, как человека прошу.

Медленно взял Сенька ключи, скользя по мокрой земле, побрел к спуску. Вера и Колька молча смотрели ему вслед.

— Коля, — тихо спросила Вера, — а за мост не влетит тебе?

— Влетит, — сказал Колька и вздохнул.

— Как же быть?

— Мост — ерунда, починим, — сказал Колька и пошел к трактору, — были бы люди.

Он влез на гусеницу, открыл дверь, тронул за плечо сладко сопевшего на сиденье парня, который чуть было не наехал на него.

— Слышь, друг, — сказал Колька, — иди-ка в кузов, там скорей в норму придешь. Я сам поведу.

Парень пободался со сна, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и полез на прицеп.

Колька сел за рычаги, позвал Веру, помог ей забраться к себе в кабину и, развернув трактор, повел беглый караван обратно, в совхоз.

Вера Звягина сидела рядом с Чугунковым, изредка бросала быстрый взгляд на его усталое, измазанное мазутом лицо, на лежащие на рычагах руки в кровавых синяках и ссадинах, и где-то под сердцем у нее рождался какой-то незнакомый, непонятный холодок. Она вспоминала эшелон, первые дни совхоза, первые тракторы, первые палатки, первые распаханные гектары, первые зеленые всходы первого хлеба, посаженного своими собственными руками. Почему она забыла обо всем этом?

Смотрит Вера Звягина сбоку на Кольку Чугункова и словно впервые и заново видит его дерзкий и упрямый профиль: острый, углом вперед подбородок, сухие поджатые губы, прямой нос с горбинкой, клочкастые брови, вислый, насупленный лоб…

Смотрит Вера на Чугункова, и на душе у нее непонятно, тревожно, раздерганно.

5

Уронив голову на руки, на деревянном топчане в женской палатке плакала Вера Звягина. Плечи ее вздрагивали, голова дергалась; она поджимала под себя ноги, закрывала руками лицо и плакала, плакала… Соня Журавлева, строгая, черноволосая Соня, сидела рядом с ней и не успокаивала ее, не утешала, а просто сидела и смотрела на нее своими непонятными раскосыми глазами, в которых нельзя было угадать ни жалости, ни осуждения.

А вокруг них стояли девчата — и те, что вернулись вместе с Верой, хлебнувшие и «сладости» вольного отъезда, и горечи стыдливого возвращения, и те, кто оставался вместе с Соней в совхозе.

Вера затихла, затаилась и вдруг резко села на кровати, смахнула с лица волосы и заговорила невнятно, путаясь, сбиваясь, глотая слова и вытирая слезы: