Неотвратимость

Чарльз смял окурок в пепельнице, поднялся со своего кресла и, устало вздохнув, медленно направился к своему небольшому диванчику, что стоял справа, у стены. На своем коротком, но от того не менее затрудненном пути, мужчина в потемках споткнулся об пустую пивную бутылку. В следующую же секунду, бутылка из-под Будвайзера со всей мощи, что была приложена к броску, врезалась всего в футе от зеркала и, подарив хлесткий звон, разлетелась на десятки осколков. Чарльз опустился на диван и закрыл лицо ладонями. Слишком взвинчен. Нервы уже ни к черту, а ведь ему недавно стукнуло всего лишь тридцать пять. В воспаленном мозгу его беспорядочно роились сотни различных мыслей и тысячи разнообразных вопросов к самому себе, к окружающему миру, в котором ему приходилось жить. К сожалению, едва ли не на все вопросы у Чарльза не было ни малейшего ответа. Последние два года он активно искал их – в тишине и спокойствии, в лицах проходящих мимо людей, на серых улицах Нью-Йорка, по которым бездумно бродил он сам, а так же на страницах всевозможных книг. Где-то в глубине своего сознания, в той его части, что не была истерзана болью и бессилием, что не впала в безутешное отчаяние, Чарльз догадывался о существовании самых логичных из возможных ответов и самых простых истин. Их очертания не были четкими и яркими, как его болезненные воспоминания, они скорее были похожи на утренний туман, что ранним утром обволакивает в свои влажные прохладные объятия дома и улицы в городах. Но при этом суть их была ясна, как майское безоблачное небо. Все дело в том, что некоторые вещи нам проще и безболезненнее отрицать или не принимать вовсе. Сделать вид, что их попросту не существует. Пусть только в нашем необъятном, уютном, собственном мирке.

Нащупав рукой у левой ножки диванчика недопитую бутылку Джека, Чарльз поднял ее на уровень своего оценивающего взгляда и, открыв ее одним, к сожалению, уже мастерским движением, сделал хороший глоток. Виски приятно и в тоже время пылко обжег горло, даря ослабевшему организму свое тепло по пути вниз. К виски, вот уже долгое время, Чарльзу приходилось обращаться все чаще и чаще. Порой оно унимало его душевные терзания, а порой просто позволяло заснуть. Да, в забытье и пьяном бреду, кое-как расположившись на любой мало-мальски пригодной для этого мебели, но все-таки именно заснуть. Сон давно стал для Чарльза сокровищем. К несчастью – чаще утраченным, чем вновь найденным. Как бы он не пытался погрузить свое изувеченное сознание в столь сладкое и вожделенное царствие Морфея, всякий раз, как Чарльз закрывал глаза, перед ним, из тьмы небытия возникал её образ – невероятно милой, лучезарно улыбающейся, а главное родной. За этим приятным, счастливым и в то же время разрывающем сердце, образом молниеносно, подобно июльской грозе, приходили иные, заставляющие сжиматься внутренности. От которых слезы сами собой наполняли глаза, как ни старайся себя держать в руках. Чарльз отдал бы все то, немногое оставшееся у него, чтобы выжечь эти воспоминания, но, к сожалению, понимал, что это невозможно. Они навеки с ним, навсегда в его голове.

Безрезультатно ощупав свои карманы в поисках сигарет, после очередного глотка виски, Чарльз потянулся к своему плащу, который висел на вешалке около диванчика. В его карманах он постоянно хранил как минимум парочку пачек про запас. Сорвав целлофан со свежей упаковки Лаки Страйка, Чарльз открыл ее, достал одну сигарету, закурил и по удобнее откинувшись на диване, выпустил из своих легких в потолок облако белесого дыма. Во тьме кабинета, его массивные черные мешки под глазами не были столь заметны. Сказывалась пресловутая бессонница, которая стала его верной спутницей. К ней присоединилось нарушение аппетита. «Богатый» рацион Чарльза составляли разнообразные снэки и сэндвичи, которыми пестрили полки большинства круглосуточных супермаркетов поблизости. Компанию им составляли Будвайзер или Джек. Очень редко ему удавалось с немалым трудом и усилием съесть яичницу с беконом на завтрак или хотя бы половину стейка на ужин, что уже было само по себе сродни тринадцатому подвигу Геракла. Как следствие, Чарльз был достаточно истощен и выглядел не на свои тридцать пять. Запущенная прическа, вылившаяся в длинные, касающиеся плеч, каштановые волосы, исчерченные проседью. Впавшие глазницы, увенчанные массивными темными мешками под ними. Полные губы, под длинным, с небольшой горбинкой, носом, теперь смотрелись несоразмерно, на фоне сильно выделявшихся, вследствие общего исхудания, скул. Завершала портрет редко сбриваемая седоватая щетина. Но больше всего знакомых Чарльза, пугали его глаза. Некогда глубокие, яркие зеленые, с какой-то присущей только ему искоркой, ныне они стали блеклыми. В них отчетливо читалась безмерная печаль и безысходность, практически абсолютное безразличие ко всему, а былая искорка жизни в них потухла безвозвратно.