Неожиданные люди

— Сразу после работы, у меня на квартире, — обрадовался Валентин. — Бабка там уже стряпает, и шашлычника сейчас отрядим…

Захар Кузьмич, садясь на мотоцикл, еще раз глянул на стройку, покатил довольный: не зря денежки совхозные заплатил.

IX

Вёдро долго держалось в Белоярке. К зною, безветрию, к бестучному небу Захар Кузьмич привык и, когда подкатывал на своем ИЖе с корзинкой свежих огурчиков к Варвариной избе, удивился помрачневшему небу. Туч не было, только синью набрякшие облака застили солнце, да в спину все крепче толкал стылый ветер степи.

Только тормознул у калитки — сверху, как ждало, закапало крупно, ртутно свернуло под каплями пыль на дороге. Захар Кузьмич заглушил мотор, оглянулся. Полнеба с облаками, с солнцем затянуло бегущей тьмой.

«Никак обложной», — подумал и тут же услышал Агафьин крик:

— А ну-ка давай отседова, пока я те лысину борщом не ошпарила!

Из столовских дверей выскочил институтский старшой. На бегу распахнул полотняный пиджак, от дождя напялил на лысину. Увидев Захара Кузьмича, прибавил бегу.

— Постойте, погодите! — И руки не протянул, и «здравствуйте» не сказал. — Это безобразие! Я этого так не оставлю!

— Что такое? — насторожился управляющий.

— На завтрак у нее борщ, на обед — борщ, на ужин — опять борщ. Всю неделю бездарным борщом народ кормит… А амбиция, амбиция какова!

— Она у нас, конечно, самоучка, да ученую-то повариху откуда взять?

— Ну при чем здесь ученая? Разве нельзя, через раз хотя бы, сварить какой-нибудь суп, кашу, наконец?

— Да с чего же она сварит, ежели у нее ни круп, ни вермишелей?

— Ну, знаете, — засуетился старшой, из-под натянутого на голову пиджака заблестел глазами. — Это… это черт знает как называется! Я директору буду жаловаться. Пусть наведет здесь порядки! — И под частящим дождем потрусил к усадьбе.

Захар Кузьмич усмехнулся про себя. И не жалко было, что Агафья его обругала, что психует старшой, хотя вроде и не за себя, за людей хлопочет. Только вот не видел Захар Кузьмич в его руках ни тяпки, ни лопаты, а всегда — с фотоаппаратом и все больше здесь, у столовой, или в конторе права качает, но ни в поле, ни у клунь ни разу не встретил его управляющий…

— Захар Кузьмич! Чего не заходите? — Валентин в белой рубашке выскочил со двора. — Это нам огурчики? Чудесная закуска! Давайте-ка сюда…

Захар Кузьмич шагнул за бригадиром в избу. Институтские кто в чем, но все в чистом, светлом — сидят веселые за накрытыми столами. И заробел почему-то Захар, громче, чем надо бы, поздоровался:

— День добрый! — У порога затопал о половик сапогами.

— Сюда проходите, — Валентин показал на передний угол.

И только повесил Захар фуражку, над избенкой, как бомбой, ахнуло, дрогнул пол под ногами, хлестануло в окошки мутной струей, и дробно застукало.

— Ого!! Вот это да-а-а… — Все прянули к окнам.

В стекла забрякало гуще, с твердым отскоком. Через дождевую муть Захар Кузьмич разглядел: по склизкой земле скачут россыпью, ширяют в мутные лужи крупные, кипенно-белые градины. Грохнул еще удар, содрогнул избу, от печки взмолилась бабка:

— Матушки! Царица небесная!

Захара Кузьмича тревога толкнула в сердце: «Неужто поле захватит?!» — Он мотнулся к дверям. Сзади загалдели:

— Куда же вы?!

— Промокнете!

— Оденьтесь!

Валентин выскочил следом. Под хлестким дождем, пока управляющий заводил мотоцикл, нахлобучил ему фуражку чью-то, плащ-палатку накинул на плечи, схватил у горла тесемкой. Крикнул через треск моторный:

— Все равно ведь не проедете!

Захар Кузьмич тронул срыву, и по скользкой, усеянной градом дороге покатил в дождливую, градную хмарь. Мотоцикл заносило, качало, дождь, смешанный с градом, звонко сыпал по люльке, по крыльям ИЖа, стегал по рукам, по фуражке, норовил захлестнуть пригнутое к рулю лицо, но Кузьмич, как хваченный столбняком, все катил и катил туда, где — за мглой не видать, а в глазах мерещится — гнется и ходит-дрожит под грозой «голубая остистая»…

До поля чуть не доехал, пресекся град, дождь поредел, и вдруг из мглы проступило поле. С первого разу не понял Кузьмич, что за поле такое, а подъехал ближе — закаменел за рулем. Впереди, сколько взгляд доставал, от лева до права лежит «голубая остистая» вповалку, измочаленная, перепутанная, мокнет в лужах…

От сухости в горле очнулся Кузьмич. Поехал вдоль поля: глаза бы не видели этой порухи. Вдруг заметил прислонившегося к столбу человека: от сапог до колен заляпан грязью, руки плетями висят, голова запрокинута, — как повешенный. Подскочил к нему — Степан Иваныч. Из тоской заволоченных глаз по длинным скуластым щекам катятся слезы вместо с дождем…

«Пьяный, что ли?» Но пьяным агронома не видал никто. Тронул его за грудь.

— Ты чего, Степан Иваныч?

Тот тоскливыми глазами повел на поле, заголосил с захлебом:

— Трудов-то сколько, Захар Кузьмич! Трудо-о-ов!

— Пойдем, Степан Иваныч, пойдем…

Подвел его к мотоциклу, помог в люльку влезть, и под стихающим дождем покатил в Белоярку. Мимо клунь проезжал, отвернулся: «Зря старался…»