Неписанный закон

В зале заседания было почти пусто, когда дошла очередь до дела Карла Фишера. Боковые скамьи были пусты: старик сам сознался в своей виновности и потому дело должно было слушаться без участия присяжных заседателей. Перед загородкой, за которой восседали судья и клерки, стоял длинный стол. По одну сторону стола заняли места обвинитель, его помощник и стенограф, с другой – лицом к суду Карл и Адамс.

К разбору дела явилось несколько человек и заняли места в глубине залы. Они представления не имели, какое дело будет сейчас слушать, они попали сюда случайно, не зная, как убить время. Процесс никого не интересовал: преступник был самый заурядный человек, дело не представляло даже интереса общественного скандала. Как толпа ломилась бы на это самое дело, если бы дело зашумело, возбудило общественное внимание!

В десять часов в залу заседания тихо вошла Лу, и вслед затем заседание было объявлено открытым. На лицо девушки была спущена коричневая вуаль. Лу не хотела, чтобы ее узнал судья Престон или Адамс. Она уселась около самых дверей, рядом с каким то старым господином.

Адамс молча поднялся с своего места и положил руку на плечо Карла. Глаза его были грустны и задумчивы, губы его заметно дрожали. Наконец он тихо заговорил, с мольбой в голосе.

«Ваша милость», – начал он с неподдельной простотой, – «неделю тему назад вы поручили мне защиту по настоящему делу и я равнодушно согласился. В то время я чувствовал лишь одно отвращение к заведомому мошеннику, самая мысль о защите была мне глубоко несимпатична. Истекшая неделя навсегда останется памятной моему клиенту и мне. В течение этих немногих дней я впервые разъяснил ему, в чем собственно заключается преступность его деяния, я же обязан ему более правильным представлением о том, что принято называть человеческой добродетелью.

„Мой клиент, Карл Фишер, обвиняется в подделке и распространении фальшивых кредитных билетов. Я лично от себя, именем суда того общества, членами которого мы являемся, именем Христа, которого исповедует наш народ, ходатайствую о прекращении дела“.

Последовала пауза, обвинитель пошептался со своим помощником, загреб со стола кипу бумаг и неслышно вышел из залы. Дело не представляло для него интереса в виду сознания подсудимого. У него были более важные дела, пускай судья и его помощник выслушивают красивые фразы молодого адвоката. Судья потянул к себе кипу документов, относящиеся к другому делу, поправил на орлином носу очки в золотой оправе и принялся за изучение, лежавших перед ним бумаг.

– „Судья“, – сказал Адамс, обращаясь лично к нему. Тон и необычайное для защиты обращение заставили судью встрепенуться и оторваться от бумаг. „Не знаю, сумею ли я в коротких словах дать вам вполне верное представление об этом человеке“.

Взор судьи встретился с настойчивыми, умоляющими глазами молодого человека. Его поразила его прямая осанка, напряженность позы, его чрезвычайная серьезность. Судья откинулся на спинку кресла и приготовился слушать»

В течение целого часа в мрачной зале раздавался страстный и мелодичный голос защитника. Он подробно излагал несложную жизнь Карла. Адамс рассказал, как дружно, весело и безропотно работали Карл и Катрина, сколачивая себе и детям копейку на черный день. Карл сидел неподвижно, только глаза его затеплились теплым блеском при упоминании о дорогом ему прошлом. Молодой адвокат немногими, но сильными штрихами набросал картину преждевременной старости четы Фишера. Карл слушал и лицо его подергивалось от боли, казалось, он впервые постиг здесь на суде всю тяжесть пережитых с женою невзгод, впервые заметил, как изменилась его жена. Адамс пространно говорил о крахе банка, поглотившем все деньги несчастных стариков, о поисках работы, о неудаче, о встрече с Абе Ларкинсом, о семилетней подделке кредитных билетов, о нахождения кошелька с деньгами и возвращении его владельцу, о проекте застраховать свою жизнь и, если понадобится, покончить с собой, об аресте и добровольном признании своей виновности, но Карл ничего не слышал. Он сидел, опустив голову, он был всецело занять созерцанием нового, чуждого ему образа жены, только что нарисованного Адамсом.

По мере того, как говорил Адамс, лицо судьи становилось задумчивее. В начале речи его взор перескакивал с предмета на предмет, но под конец он остановился на Карле. Вместо прежней суровости на лице судьи проскользнуло что-то теплое, – чувство жалости к несчастному.

– «Такова жизнь и характеристика Карла Фишера», – закончил свое повествование Адамс.