Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время

Новое сочинение свидетельствовало о том, что, потеряв надежду на имперскую поддержку реформации, доктор Мартинус искал союза с князьями. В то же время он еще исполнен достоинства бюргерского идейного вождя и далек от прямого угодничества перед господским сословием.

Лютер мечтал о сильной и стабильной государственной власти. «Лютеранская реформация, — писал Ф. Энгельс, — установила… новую религию — именно такую, какая и нужна была абсолютной монархии»[42].

Княжевластие вовсе не политический идеал доктора Мартинуса; это, напротив, снижение его мечты до уровня «реально возможного» и даже «печально необходимого». Повиновение князьям Лютер отстаивал «стиснув зубы», прекрасно сознавая, что любой из этих маленьких самодуров представляет собой пародию на абсолютного монарха. «От сотворения мира мудрый князь — это редкость, а еще реже встречается князь благочестивый, — писал реформатор. — Обыкновенно они либо величайшие глупцы, либо отчаянные злодеи; всегда нужно ждать от них наихудшего, редко чего-либо хорошего…» И все-таки в эпоху смертельной борьбы с Римом этим ничтожным правителям нужно повиноваться так, как если бы каждый из них обладал королевским достоинством.

Не может быть сомнения в том, что Лютер, как и сотни церковных мыслителей до него, освящает существующее эксплуататорское государство. Однако делает он это не так, как средневековые католические авторитеты. У Лютера нет ни слова о «божественном помазанничестве» государей, об их невидимом родстве с библейскими патриархами (идей, которые католические защитники монархии отстаивали до конца XVII века). Совершенно по-новому реформатор понимает и функции государства.

Светская власть не орудие распространения благодати; она предназначена лишь для сдерживания явного, уголовно уличимого зла. «Если бы весь мир состоял из настоящих христиан, то есть истинно верующих, — пишет Лютер, — то не нужно было бы ни князей, ни королей, ни господ, ни меча, ни закона… Но так как не все истинно верующие, так как лишь незначительная часть ведет себя по-христиански, не противясь злу… то бог, кроме христианского порядка и небесного божьего царства, установил еще и другой строй, подвергнув всех власти меча… Не будь этого, один пожирал бы другого и никто не мог бы обзавестись женой или детьми, не мог бы пропитать себя и служить господу: мир превратился бы в пустыню…»

Начиная с совершенно традиционной теологической выкладки, Лютер приходит к новаторскому взгляду на государство, весьма близкому к воззрениям раннебуржуазных теоретиков «общественного договора». Светская власть существует по праву человеческого несовершенства, из-за эгоизма, свойственного большинству еще не достигших праведности людей. Она должна быть признана потому, полагает Лютер, что без государственного принуждения было бы «взаимное пожирание», или, как скажет позднее английский философ-рационалист Томас Гоббс, «война всех против всех».

Светская власть у Лютера лишена всякого ореола, всякой священной миссии. Функции ее чисто полицейские, и реформатор с крестьянской резкостью заявляет, что короли или князья — это «палочники и палачи господа». Светская власть санкционируется не нравственно-религиозным чувством, а рассудком христианина, ибо он принимает и терпит ее только ради избежания самого худшего.

Раз государи — это «палочники», с них (поскольку речь идет о должности) смешно было бы спрашивать христианской морали. В качестве личности, члена христианской общины, государь, конечно, не свободен от ее требований: в частных отношениях он, как и всякий человек, должен быть добр, прощать обиды, не мстить и т. д. Но все это совершенно не касается его как обладателя короны и врага злодеев. Бог, полагает реформатор, спросит с государя в соответствии с особым, в Евангелии не записанным, правилом. Лютер формулирует его так: «Не должен он думать: «страна моя и люди мои, как захочу, так и сделаю», но: «я принадлежу стране и людям, я должен действовать им на пользу и преуспеяние». Лютер освобождает государей от всяких (в том числе и казуистически смягченных) нравственно-религиозных стеснений; вместе с тем он выносит их действия «на суд разума» — подчиняет критерию государственной целесообразности.

Сознавая, что критерий этот зависит от конкретной совокупности потребностей и нужд, Лютер не слишком высоко ставит раз и навсегда установленные законы. Перекликаясь с Никколо Макиавелли и предвосхищая позднейших идеологов «просвещенного абсолютизма», реформатор пишет: «Как бы хороши и справедливы ни были законы, все они имеют один изъян: они не могут противостоять нужде, необходимости. Поэтому-то князь должен уметь управляться с правом, как и с мечом, и по собственному разумению определять, где и когда нужно применять закон во всей строгости, а где и когда смягчить его… Высшим законом и лучшим законоведом должен быть разум».