Неподвижная земля

«…Пишу на колодце Тас-Кудук — 6.2.31.

Вот ведь нелепость!

Я рассчитываю обнаружить море нефти, а вынужден, как жалкий скряга, цедить керосин по каплям. Иначе в один непрекрасный вечер окажется нечем заправить фитилек, и я погружусь во тьму. А про то, что на свете существует электрическая лампочка, я успел забыть.

Зато я помню многое другое… Что я говорю — не многое, а все помню, все наше! Вдруг увижу какой-нибудь твой жест, услышу твое слово — и нет уже никакой пустыни… Жаль только — нельзя тебя в эту минуту удержать. Потом еще хуже бывает возвращаться в юрту, в лощину между двумя высоченными барханами. И я готов до утра не отрываться от письма, чтобы не оставаться в темноте одному.

Я могу только предвкушать, как я попаду в Гурьев (или — в Красноводск не решено окончательно, где будет камералка) и отправлю тебе письма, все до одного, их к тому времени наберется, я думаю, штук тридцать. Каждое письмо — отдельно. Ты не удивляйся, когда получишь уйму конвертов. Будешь их по одному разрывать и складывать по датам. Не ленись сделать это, читай их в том порядке, в каком они писались. Хорошо?

Завтра мы будем перебираться на новую точку. Наш проводник, он же и главный верблюдчик, — Токе (о нем я писал в самом первом письме) называет это место Туйе Олёр. По-русски — верблюд пропал. Не в том смысле, что там когда-то потерялся чей-то верблюд, а в том, что места такие гиблые, даже верблюду становится невмоготу.

Но я-то, уверяю тебя, не пропаду. Я не верблюд, и это легко доказать. Как я могу пропасть, если мне еще надо вернуться в Баку, к моей жене, которая по вечерам сидит на тахте и смотрит на бульвар, а за бульваром — море.

Я увижу то же море, только с противоположной стороны, когда выйдем из песков. Я бы и вплавь к тебе перебрался, только сразу это не получится.

Нам еще надо решить: на камералке понадобится лаборантка. А что в Гурьеве, что в Красноводске — устроиться можно получше, чем в походной юрте. А такое дело, как анализ добытых образцов, я никому, кроме тебя, доверять не собираюсь».

Были и другие письма, но они пропали при обстоятельствах, которые еще выяснятся по ходу рассказа. А это сохранилось — потертый на сгибах листок — лишь потому, что завалялось среди полевых дневников, нарядов на буровые работы и других бумаг. Белышев о нем помнил, но считал, что письмо потерялось во время бесконечных перекочевок.