Непокаянный (СИ)

Познер на минутку отворачивается к окну. Ох, как не хочется ему откровенничать с учеником в самом начале года, пока он никого здесь толком не знает. Что за человек этот Томпсон? Что он сделает с такой информацией о новом, малознакомом учителе? Расскажет ли родителям? Друзьям? А кто его друзья, на что способны? Познер ещё не успел заработать здесь ту безупречную репутацию, что способна отчасти защитить от ползучих слухов, не говоря уж об обвинениях, пусть даже ложных. При этом он прекрасно помнит по своему опыту, что говорить с подростками о таких вещах надо тогда, когда они сами тебя спросили: если отмолчишься, то утратишь доверие, и больше уже не спросят. Какая-то часть его малодушно ворчит: «Не спросят — и замечательно», — но он всё же решается на чуть большую откровенность, чем одобрено регламентом и методистами.

— Не даёт преимуществ — это ещё мягко сказано. Как бы ни менялись взгляды общества, до полного принятия инаковости в людях ему ещё очень далеко.

— Звучит не слишком-то обнадёживающе.

— Ну, я мог бы тебе сказать, как нас учили, что «возможно это такая фаза»…

Томпсон молчит, но взгляд его красноречиво выражает что-то вроде «Вы издеваетесь?» Познер невесело усмехается половинкой рта. Открыться ученику — это риск, может быть даже — неоправданный риск, но, чёрт возьми, если парню больше не к кому пойти с этим… Любое слово, любая реакция будут для него не только информацией, но и примером: веди себя так. И разумная осторожность, может быть, пример не такой уж плохой. Но своей осторожностью Дэвид только ещё раз подтвердит общее убеждение, что ему, как и Томпсону, действительно есть, чего стыдиться, есть, что скрывать — просто потому, что он тот, кто он есть. А ведь Дэвид всегда был уверен, что это — дерьмо собачье. И сейчас он не пишет школьное эссе, в котором можно и покривить душой, чтобы добиться чего-то, казалось бы, важного, а говорит с живым человеком. Он отвечает, будто прыгает в омут:

— Шучу. Когда я сам услышал эту фразу, я уже был уверен, что ни хрена это не временно, извини уж за выражение. Но меня больше беспокоило то, что я жил тогда в Шеффилде.

Томпсон нетактично кривится при упоминании города, но не заметно, чтобы он был удивлён тем, что Познер практически сказал сейчас: «Я тоже гей». Видимо, ученики действительно всегда это знают — по крайней мере те, кому это важно по какой-то причине. Пора бы привыкнуть уже, за столько-то лет.

— Хоть в чём-то мне повезло, — бурчит Томпсон.

— Тебе — да. Но даже здесь, в Лондоне, если кое-кто из родителей узнает об учителе с не той ориентацией… Директору не нужны скандалы. Попросят уволиться по собственному желанию.

— Почему тогда вы говорите со мной об этом?

Познер присаживается на подоконник. Внимательно смотрит на ученика — и что-то в его взгляде отзывается в глубине души. Скрытая за недоверием отчаянная нужда — поверить. Что-то вроде беззвучной мольбы о помощи: «Убедите меня, что вам можно доверять. Что вы меня понимаете. Что я не одинок».

— Потому что я — живой человек, — произносит Познер. — Настоящий живой человек, какого ты не увидишь по телевизору. И ты меня знаешь лично. И пусть моя жизнь очень сильно подчинена мнению общества о «таких как я», но у меня есть жизнь. И в этой жизни есть работа, которая нравится мне. Есть друзья, которые знают — всегда знали — и для такого книжного червя, как я, их даже довольно много. Есть любовь.

Томпсон фыркает, но, отвернувшись, с напускным безразличием всё же переспрашивает:

— Правда, что ли?

— Да, — Познер чувствует, что слегка покраснел, но добавляет: — Я надеюсь, это звучит обнадёживающе.

Томпсон меняет тему, спрашивает для проформы что-то о завтрашнем эссе и спешит ретироваться. А Дэвид — Познер, мистер Познер в этой обстановке — снова изумляется тому, что любовь в его жизни наконец-то действительно есть, хотя он давно махнул рукой и перестал искать её. И вот, на протяжении какого-то года, у него появилась не только любовь — любимый и любящий мужчина — но даже, каким-то чудом, любимые дети. Генри и Лизз незаметно стали для Познера кем-то вроде племянников. Они больше не виделись с ним после первой встречи, но их вечерние телефонные беседы с отцом постепенно стали включать в себя и общение с «дядей Позом» — тайком от матери, разумеется. А когда Генри упросил его почитать им «Маленького Принца» в оригинале, Дэвид внезапно получил ещё и дополнительную практику французского, Агнес была бы им довольна. «Sur quoi nous nous sommes arrêtés la dernière fois, mes amis?»*** — спрашивает он как минимум раз в неделю, перелистывая страницы. Дон тоже любит слушать его чтение, но иногда к вечеру так устаёт, что дети слышат: «Шшш… Кажется, ваш папа уснул…» — и, хихикая, прощаются: «Спокойной ночи, дядя Поз». Лизз однажды сказала даже: «Поцелуйте папу от нас», — наверное, машинально повторив выражение, слышанное от мамы, а то и бабушки. Дэвид не нашёлся, что ответить. Сказал просто «Спокойной ночи, ребята». Но Дона поцеловал.