Непокоренные: Избранные произведения

— Отчего не пойти? — отвечает он, наконец. — У русского человека душа добрая. Пойдем, что ль, теперя чужих освобождать?

…Забрызганный грязью фронтовой «виллис» подкатывает к саду. За рулем — старший лейтенант Вася Селиванов. Рядом майор Дорошенко.

Они идут в сад и там у редакционных машин находят Автономова. Корреспондент радостно здоровается с офицерами.

— Вот гости так гости! — восклицает он.

Вася с любопытством смотрит, как из походной ротации падают отпечатанные экземпляры газет. Большой портрет бойца все время мелькает перед ним.

— Вот она где делается, солдатская слава! — говорит Вася. — Ну, показывай, Федор Петрович!

— Торопимся мы, — перебивает его Дорошенко. — В штаб вызывали, ну и… А я с просьбой к вам, Федор Петрович.

— Прошу!

— Д-да… — пожевал губами майор. — С просьбой…

Задумался, молчит.

Молчат все.

Только ротация стучит да стучит.

— Тихо у вас тут в тылу, хорошо! — негромко произносит Вася и оглядывается. Яблоко упало с ветки.

— Я слушаю вас, Игнат Андреич! — говорит Автономов.

— А, да!.. Странная, конечно, просьба, вы извините. Вот вы… журналисты… вы как птицы, вы всюду летаете. Сегодня здесь, завтра там. Так ведь?..

— Ну да!.. — ничего не понимая, соглашается Автономов.

— Да. А мы узкой полосой живем. В узкой полосе наступаем. По уставу: два километра по фронту.

— Из окопа в окоп, как кулик с кочки на кочку… — смеется Вася.

— Я хотел попросить вас, — глядя в землю, продолжает майор. — Помогите мне… детей моих найти!..

Вздрогнул корреспондент, растерянно смотрит на майора. Притих Вася.

— Мы сейчас Польшей пойдем, — продолжает майор. — Лагеря, тюрьмы — все тут. Может, попадутся вам на пути? А? Девочку Галей звали… Сейчас ей… да… семнадцать лет… Косички русые… А мальчик — Юрик. Ему одиннадцать. Вот я вам карточку покажу.

И, торопливо достав карточку, дает ее корреспонденту.

Две детские головки, русая Галина, вихрастая Юрина.

Дорошенко с мольбой смотрит на корреспондента.

— Так не забудете? Девочку Галей звали… мальчика Юриком…

И, круто повернувшись, уходит.

Корреспондент растерянно смотрит ему вслед.

— Я буду искать… — тихо говорит он.

…Стоят на берегу Буга солдат Слюсарев и сапер.

— Ну что ж! — говорит Слюсарев. — Пойдем Польшей. Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелей идти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжет! Чужое горе — не свое!

…Идут войска Польшей…

Дороги… улицы… лесные просеки… поля…

Едут верхом Вася Селиванов и Автономов.

Под Васей — резвый жеребец, у Автономова — тяжелая артиллерийская лошадь.

— Ну, как командир? — спрашивает корреспондент.

— А ничего! Воюет.

— Тоскует?

— Нет. Теперь, кажись, надеется, — отвечает Вася и косится на лошадь Автономова. — Где вы такую кобылу добыли?

— А что? — обеспокоился Автономов.

— Ничего! — усмехается Вася. — Могучий конь. Трактор!

— Артиллеристы одолжили… Я сейчас у них был… Едут.

— Нет! — вдруг, встряхнув кудрями, говорит Вася. — Одинокому парню на войне лучше! Живешь, как птица поет… без вздоха.

— Едут.

— Ато что ж? — продолжает Вася. — И не засмеется он никогда. Туча тучей. Бойцы и то обижаются. Солдат любит, чтоб командир веселый был. С веселым командиром и воевать веселей… и умирать веселей…

— Эх, Вася! Война-то — невеселое дело!.. Смерть, кровь, горе, грязь…

— А на это на все наплевать надо! — вдруг рассердился Вася. — И не смотреть! Да! — После паузы, тише: — Я теперь, Федор Петрович, циником стал. Я теперь на все равнодушно смотрю. Я бесчувственный… — И он даже сплевывает через плечо.

— Ой ли? — смеется корреспондент.

…Идут войска Польшей…

Вот ворвались в город… дерутся на улице… рвут колючую проволоку…

Вот бежит по узкой улице среди готических зданий закопченный пороховым дымом солдат Иван Слюсарев.

Бежит с винтовкой наперевес.

— Выходите, люди! — кричит он. — Немца больше нет!

Вот сильным рывком вышибает Савка Панченко дверь в подвал. Кричит в темноту:

— Эй! Живые есть? — Ждет секунду и опять: — Эй, выходи, не бойсь! Мы прогнали немцев!

И тогда из подвала робко выходят люди. Это поляки. Они идут словно слепые, зажмурив глаза и спотыкаясь.

Ветер ударил им в лицо. Солнце брызнуло в глаза. Они жадно открывают рты, дышат, дышат всей грудью, впервые за много месяцев.

И один из них говорит удивленному Савке:

— Семь месяцев, проше пана, не видел солнца… — И объясняет: — Я из Майданека убежал…

Вот идет по разрушенной улице Вася Селиванов. На колючей проволоке, на фонарях, на домах огромные доски с надписью:

«Verboten».

—

«Воспрещается».

Вася останавливается у одной доски, подымает с земли еще дымящуюся головешку и ею — как карандашом — зачеркивает надпись и пишет: «Разрешается»!

— Разрешается! — говорит он полякам, окружившим его. — Все разрешается! Жить, дышать, существовать, работать! Разрешается!

Идут советские солдаты Польшей…

Измученные люди приветствуют их.

У колодца, у распятья, распростерши руки, словно желая обнять солдат, стоит плачущий от счастья старик поляк. На перекрестке дорог, у часовенки, стоит женщина с ребенком. Ребенок машет солдатам ручонкой. В часовне — мадонна с ребенком. Мадонна кажется беженкой.

Идут советские солдаты… полевой дорогой…