Непонятый «Евгений Онегин»

Очень верно оценил движение романа и его сюжетный итог С. Г. Бочаров: «На его свершившийся сюжет мы можем посмотреть как на свершившуюся возможность, которая не исчерпывает всей реальности. Герои больше своей судьбы, и не сбывшееся между ними — это тоже какая-то особая и ценная реальность. И это несбывшееся тоже входит в смысловой итог романа. Оно присутствует здесь как особая тема, как прерывистая „другая линия“…»[214]. И еще важное заключение: «Реальность, включающая в себя богатство возможностей — как иного хода действия и судьбы героев, так и возможностей будущего романа, литературного развития, — вот что такое „Евгений Онегин“» (с. 42).

Логика сторонников перерасчета онегинского календаря (нет события как факта — нет проблемы) — не пушкинская логика. Об этом можно судить, опираясь на непосредственные мысли поэта. В «Путешествие в Арзрум» Пушкин включает размышление, которое чем необычнее, тем интереснее: «Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерской ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в „Московском телеграфе“. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос». Скажем так, что поэт выдвигает очень трудную проблему. Возникают вопросы. Оставляет ли поэт весьма нелегкую задачу на перспективу — новым поколениям художников или опирается на свой уже опробованный опыт? Как угадать непроявленные способности человека? И это тогда, когда и явленные способности далеко не всегда находят признание! Но таков максималистский принцип поэта, яркое проявление его гуманизма, если угодно — плохо воспринимаемый потомками урок.

Для Пушкина и необычное предстает закономерным. Здесь налицо закрепление перехода от юношеского романтического историзма (с интересом только к признанным историческим личностям) к реалистическому историзму, с определением общественного потенциала любого человека. В «Путешествии в Арзрум» Пушкин доводит эту позицию до предельного заострения, призывая оценивать даже нереализованный потенциал личности.

А сам поэт уже продемонстрировал и художественный образец решения подобной проблемы, когда, расставаясь с погибшим Ленским, начертал два резко контрастных варианта гипотетической судьбы героя, «героический» и «обыкновенный». Такой подход возводится в принцип.

«Героический» вариант даже вызывает сомнения: не слишком ли много выдано Ленскому? И к чему гадания, которые заведомо, по смерти героя, пройдут впустую? Но любопытству поэта пределов не поставлено, ему интересно даже несбыточное, если оно помогает понять сущее. И тут возникают попутные вопросы: а Пушкину — все равно, какой выбор сделает читатель? А у него самого есть свой выбор?

Потянем за тоненькую ниточку… Строфа с героическим вариантом судьбы Ленского трижды включает выражение «быть может». Контрастная строфа начинается: «А может быть и то…» По смыслу, по модальности оба суждения совершенно одинаковы (высказываются лишь умозрительные предположения; в случае с Ленским только таковые уместны), но в первом случае фраза — вводные слова, т. е. не член предложения. Во втором случае та же фраза переводится в сказуемое, т. е. в главный член предложения: по смыслу — то же самое, теми же словами, но по форме — много крепче. Не подсказка ли тут о выборе поэта?

Размышление о гипотетической судьбе Ленского рикошетом задевает заглавного героя пушкинского романа, а он, бывший друг и — увы — невольный убийца, продолжает жить, его-то судьба предполагает жизненное продолжение: каково оно? Именно онегинское, не копирующее вариантов незадачливого друга?

В размышлениях о Ленском есть пропущенная строфа, в печатном тексте обозначенная только цифрой-XXXVIII. Копия строфы (без двух последних строк) сохранилась, «героический» вариант судьбы героя здесь прописан конкретнее:

Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.