Непонятый «Евгений Онегин»

Нельзя не согласиться с Б. Т. Удодовым: стать декабристом означает прежде того стать человеком. Онегин стал человеком. Если бы он стал декабристом, он стал бы героическим человеком. Он вряд ли войдет в фалангу героев.

Обратим внимание: мы опять вторглись в сферу рассуждений о гипотетической судьбе Онегина. Пушкин окончил роман, оставив его в околодекабристском круге.

Отнесение Онегина к околодекабристскому кругу и именование его «лишним человеком» — совместимые ли это определения? Совместимые, если внести поправку временной перспективы, не забывая, что здесь будущим высвечивается настоящее, а еще если отстраниться от негативного, критического отношения к «лишним людям» как к людям в определенной степени неполноценным. Нет спора, «лишние люди» — тип сложный, но при всех оговорках это тип положительного героя. В «лишних людях» из околодекабристской среды это особенно заметно. Определяя сущность заглавного героя романа, чаще всего его и относили к типу «лишних людей» (получается, что его понимали не таким, каким он был, а таким, каким в перспективе мог стать).

Положение «лишних людей» отличается двойственностью: они поднимаются над стереотипом общества — и не находят форм активного самоопределения. Первый их шаг вверх достоин высокого уважения. Неспособность сделать второй, решающий шаг к действию вызывает либо сочувствие, либо порицание (первое, видимо, предпочтительнее). Но двойственность типа не может исключить и двойственного к нему отношения.

От конкретики вновь вернемся к обобщениям. Ю. М. Лотман был категоричен: «все попытки исследователей и комментаторов „дописать“ роман за автора и дополнить реальный текст какими-либо „концами“ должны трактоваться как произвольные и противоречащие поэтике пушкинского романа»[219]. Но получилось так, что адресованный ретивым исследователям и комментаторам суровый приговор рикошетит в самого поэта. Не надо подменять понятия. Размышление о потенциальных возможностях героя — это способ углубленного понимания его, но ничуть не «дописывание» романа. Против такого приема ничуть не возражает поэт, напротив — подает пример! Кстати, недвусмысленно показав бо́льшую вероятность одного из вариантов, поэт ничуть не выставляет это как решение. Выбор делать самому герою! Поэт полностью завершил портрет героя, мало того — сумел придумать оригинальный эпилог, завершив повествование в канун принятия героем важных решений. В этом смысле финал романа открытый. Эффективен прием тайны занимательности.

Онегин — наиболее яркая фигура, подобная персонам размышления Пушкина о непроявленном Наполеоне, не командовавшем даже егерской ротой, или Декарте, не опубликовавшем ни строчки. (Наполеоновское и картезианское начала даны на выбор; Онегин слишком штатский по своей натуре человек; картезианское начало в нем даже помечено, хотя «ничего / Не вышло из пера его»: он назван философом в осьмнадцать лет). Но чтобы стало возможным такое изображение, необходима реалистическая полнота и определенность явленного. Нет никакой опоры для размышлений, что сталось потом с Пленником, с Алеко. Декабристский потенциал Онегина — запечатленная объективность. Несостоявшийся декабрист помог поэту преобразовать в финальных главах роман о современности в исторический роман о современности.

Здесь можно видеть преимущества нашей концепции двух потоков художественного времени в романе. «Реформаторы» постарались к концу полностью снять их противостояние, чтобы появилась возможность синхронизировать сюжетное время и откровенно современные детали жизни; эффект, прямо скажем, проблематичный, но и само намерение излишнее. Напротив, именно противостояние двух потоков времени позволяет осовременить понимание прошедших событий. Онегин в четвертой главе не скучает даже глухой осенью, когда наступала «довольно скучная пора». После (именно после, а не сразу) нашлась — да еще легальная! — формула, объяснившая его состояние, «вольность и покой». А она была не чуждой и декабристу Рылееву! Одно это позволяет видеть Онегина (о, не в рядах декабристов!) в околодекабристском круге.

Суммируя сказанное об Онегине, общий контур судьбы главного героя романа прорисуем таким образом: его предыстория, обычный светский образ жизни (включая, впрочем, легальное общение с петербургскими вольнодумцами); преждевременная старость души, выразившаяся в хандре как следствии разочарования, широкого и полного, и очень вялые попытки нового самоопределения; обретение вольности и покоя как замены счастью, напряженная духовная жизнь, скептическое осмысление духовных ценностей своей эпохи; разрушение покоя, постылая свобода неприкаянного странствия, глубокая тоска; отчаянная и безнадежная попытка найти ускользающие духовные ценности в любви. На этом поставлено многоточие. Онегину не заказано найти путь общественного служения, путь борьбы. Еще вероятнее апатичное угасание.