Непонятый «Евгений Онегин»

Ответ на вопрос, изменилась ли Татьяна, предпочтительнее дифференцированный. Нет, не изменилась, потому что осталась, как и была, человеком романтического склада. Романтическое мировосприятие сохраняется на всех этапах эволюции героини как доминанта. Татьяна и есть тип романтика, человека романтического сознания, мировосприятия (особый вопрос, что тип романтика дан средствами не романтического, а реалистического воспроизведения). Да, изменилась — и очень. Прежде всего, романтизм совсем ушел из ее практической жизни, оказался запрятанным в тайниках ее души. Впрочем, тайну (для всех) представляло содержание внутренней жизни Татьяны; само наличие скрытой ото всех внутренней жизни было доступно внимательному взору; оно придавало пушкинской героине известную загадочность и безусловное обаяние.

Испытание любовью

Когда для Онегина рухнула опора вольности и покоя, герой отбрасывается не на свои стартовые позиции, т. е. к жизни по установкам «науки страсти нежной»: со своим начальным образом жизни герой порвал раз и навсегда. Здесь перед нами трудность особого рода. Человеческие чувства и духовные устремления проявляются в комплексе, во взаимосвязи. Онегинская любовь изображается не сама по себе: она входит компонентом в сложную идейно-эмоциональную структуру произведения как целого и непременно взаимодействует с другими его частями. В пушкинском изображении даже интимные переживания затрагивают в героях очень важные струны, выявляют их главную человеческую сущность, да и попросту неотделимы от их более широких духовных исканий.

В первой главе показано, как разочарование героя в «науке страсти нежной» (в интимной сфере) приводит к всеобщему духовному кризису, отчуждение Онегина распространяется и на его отношения с петербургскими вольнодумцами. В «деревенских» главах Онегин отвергает любовь как счастье и находит ей замену, причем возрождается интенсивность его духовно-идеологической жизни; дольше остается травмированной, заторможенной та часть внутренней жизни, где острее было разочарование. Затем снова наступает универсальный духовный кризис периода странствия. После него быстрее оживает «отдохнувшее» чувство героя. В восьмой главе Онегин движим исключительно любовью. И все-таки важно брать не только самый факт, но и его перспективу. Истинная любовь оставляет глубокий след. Сама безнадежность чувства героя может стимулировать иные проявления жизнедеятельности. Нравственные обретения могут активизировать устремления общественные.

В личном плане Онегина ждало тяжелое испытание. Он вновь встречает Татьяну, причем в состоянии полной безнадежности, при утрате прежних жизненных ценностей. И тут его жизнь озаряет неожиданная и необыкновенная любовь: «„надменный бес“ обращается в несчастного человека…»[221].

Подлинность любви героя несомненна, в чем убеждает одно только пушкинское сравнение, что герой «как дитя» влюблен. Но этюд любви Онегина и Татьяны напрашивается для рассмотрения психологизма как существенного компонента пушкинского романа.

Письму Татьяны Пушкин воздает восторженную хвалу, а о письме Онегина не отзывается никак, просто воспроизводит его «точь-в-точь» (хотя — стихами, которые его герой писать так и не научился). Но выразительность письма Онегина не уступает выразительности письма Татьяны. Письмо Татьяны, несомненно, более книжное; оно и адресовано идеальному герою и никак не свидетельствует о проникновении в его личность, в его внутренний мир. Эту слабость почувствовал Писарев и прибег к форме (ответного) внутреннего монолога Онегина; этот прием не тактичен по отношению к пушкинской героине и не корректен в отношении к художественному тексту, но романтическую отвлеченность представлений Татьяны о своем герое он обнажил эффектно.

Оба письма начинаются одним и тем же мотивом. Татьяна: «Теперь, я знаю, в вашей воле / Меня презреньем наказать». Онегин: «Предвижу всё: вас оскорбит / Печальной тайны объясненье». Но в письме Татьяны действительно только необходимая вежливость: она пишет наугад, рассчитывая отнюдь не на презренье. Онегин — не пророк, но на сей раз не ошибается в своем предсказании; он не столько предвидит, сколько знает наперед: запоздалое признание в любви оскорбит замужнюю женщину, чья девичья любовь была им отвергнута. Не отсюда ли и перифразы, и смягчения выражений, и «некий страх резкого и прямого слова о большом чувстве», и «долгие подступы к теме»[222], которые Г. А. Гуковский относит к «непреодоленной привычке» салонного жеманства, но которые с бóльшим основанием можно объяснить трудным психологическим состоянием Онегина, заранее отчаивающегося быть понятым и пробующего скрыть замешательство в стереотипных фразах светской вежливости.