Непонятый «Евгений Онегин»

Ленский, как и Онегин, подает в «соседстве» повод «к строгому разбору». Выявляется агрессивность «соседства», привычка вмешиваться в чужую жизнь. Никто не спрашивает Ленского насчет «охоты узы брака несть», зато с превеликой охотой все расставляют перед ним эти узы:

Богат, хорош собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа

(с «благоразумного» разговора «о сенокосе, о вине» и пр.)

Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..

В художественном плане эта строфа интересна новым приемом «анонимной индивидуализации»: начинается она привычным универсальным обобщением («везде», «все»), заканчивается вроде бы индивидуально-конкретным «Дуня». Тем не менее, казалось бы, индивидуальное «Дуня» нисколько не меньше анонимно и безлико, чем «все»: некая Дуня — точь-в-точь как все дочки в соседственных селениях.

Первое представление о «соседстве» дается в романе на фоне антагонистических отношений, которые складываются у главных героев романа с их соседями. Естественно, что автор — на стороне своих героев; поэтому в штрихах к портрету преобладают весьма иронические детали. Однако в той же второй главе наблюдается и другая тональность: здесь соседские отношения включены в сферу быта Лариных, где эти отношения — не какого-либо рода аномалия, а самая заурядная норма. Поэтому, хотя и здесь не исчезает авторская ирония, она теряет свою остроту и обретает форму добродушного, снисходительного юмора.

Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить и позлословить
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.

«Соседи», «гости» уравниваются в этой строфе уже совсем интимным «семья». Уравнены также «духовные» занятия: потужить — позлословить — посмеяться, равно как и «растительные»: чай — ужин — сон. Сама эта замкнутость вызывает двойственное отношение: ироническое превосходство и тем отрицание, а с другой стороны — приятие, ибо как можно полностью отрицать саму норму жизни…

Не лишено интереса, что и последующие штрихи к портрету находятся под известным воздействием этого смягченного изображения. Третья глава открывается частично уже цитированным диалогом Онегина и Ленского. Онегинский язык, смущавший даже автора (в первой главе), включает шутки «с желчью пополам». Шутливая игривость в речи Онегина сохраняется, но желчи нет нимало. Но даже явно ослабленные выпады вызывают заступничество Ленского, который сроднился с семейством Лариных и не может воспринимать его сколько-либо критически; Онегин, щадя друга, явно сдерживает «охладительное слово». Таким образом, вновь чувствуется роль субъективной оценивающей позиции в изображении предмета.

В последующем повествовании, на протяжении третьей и четвертой глав, портрет «соседства» отходит в тень, он вбирает мало новых деталей, зато повторяет прежние: это (уже отмеченный выше) гипертрофированный интерес к намечающимся (иногда лишь в воображении самих соседей) бракам — сплетни о готовящейся свадьбе Онегина и Татьяны, готовность «пристроить» Татьяну. Устойчивость деталей — косвенная характеристика консервативной застойности уездной жизни.

Новый штрих могла бы дать опущенная в печатном тексте, но сохранившаяся в рукописи XXXVIII строфа четвертой главы, где передается реакция окружающих на не «дворянский» наряд Онегина:

Сим убором чудным,
Безнравственным и безрассудным,
Была весьма огорчена
Псковская дама Дурина,
А с ней Мизинчиков…

Окончание XXXVII и начало XXXVIII строф, где описывается сам наряд Онегина, исключены, вероятно, потому, что Пушкин не пожелал ненужных ассоциаций: поэт изобразил здесь свой собственный костюм, в котором появлялся в народе на ярмарках.