Непонятый «Евгений Онегин»

Далее начинает работать внутренняя форма слова. Петухов — в ином контексте могло бы звучать нейтрально; здесь же фамилия дана в уменьшительно-ломкой форме — Петушков. Мало этого: несерьезность, легковесность удваивается, возводится в квадрат — франтик Петушков. Заметим: «франт» на страницах романа встречается неоднократно, в разных контекстах; слово не означает геройства, но может приниматься всерьез. «Франтик Петушков» — иронично без всякой пощады. Разрушительную силу иронии довершает эпитет (это уже возведение в куб, только дроби: чем больше умножений, тем меньше фактический результат): «уездный франтик Петушков»… Вот и получилось нечто крикливое и до невзрачности мелкое.

А потом будет «отставной советник Флянов, / Тяжелый сплетник, старый плут, / Обжора, взяточник и шут». «Тяжелый сплетник», вынесенный в конец строфы, обставлен наиболее «тяжелым» частоколом слов-бичей.

Мозаичный портрет уездного сборища интересен и тем, что он подвижный и разъемный: его детали могут меняться местами, принимая иную конфигурацию и приобретая некоторые новые оттенки.

Вот живописная картинка, когда после утомительного бала гости приспосабливаются на ночлег:

Всё успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С своей тяжелой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.

Не все удостоились чести вторичного упоминания; Гвоздин, Буянов, Петушков «раздеты», т. е. лишены индивидуальных признаков. Поэт на сей раз более лаконичен, зато сохраненные детали ничуть не менее красноречивы. «Толстый» Пустяков и его «дородная» супруга еще более уравнены эпитетом: «тяжелый» Пустяков и его «тяжелая»… половина. Не совсем здоров Флянов — причину угадать нетрудно: он был представлен — «обжора». Существенная метаморфоза произошла с мосье Трике: он был «в очках и рыжем парике» — теперь «в фуфайке, в старом колпаке». Истинный француз! «Плески, клики» за свою галантность он уже с публики сорвал; «Девицы в комнатах Татьяны / И Ольги все объяты сном», — можно убрать до лучших времен рыжий парик…

Да, знакомые все лица — и немножко не те, та же картина — и немного другая, в ином освещении.

Некоторые участники группового портрета предстают и в промежуточных сценах. Особо хочется обратить внимание на две детали. Уже вычленялся сверкающий перифраз, каким был удостоен Петушков: «Парис окружных городков…» Замечательна сама последовательность и настойчивость принятого художественного изображения. «Уездный франтик» вроде бы впервые приподнят — «Парис». Однако приподнят — и резко опущен, для того и приподнят, чтобы виднее была его незначительность: Парис — «окружных городков». Петушков накрепко взят в кольцо уменьшительных суффиксов и оксюморонов. Из-за легендарного Париса Троянская война произошла; геройство уездного Париса никем не замечено.

А вот деталь иного плана: «Умчал Буянов Пустякову…» За Пустяковой закреплены определения — дородная и тяжелая. Оказывается, ее можно умчать. То ли сказывается геройство Буянова, который воспринимается (разумеется, под воздействием «папаши», Василия Львовича) прообразом ноздревского типа, то ли сама Пустякова — при известных обстоятельствах — легчает. Если Петушков дан на одной (причем верхней, комически фальшивящей) ноте, то Пустякова если и на одной, то по крайней мере в двух октавах.

Подвижность и разъемность мозаичного портрета пятой главы приводит к тому, что отдельные его детали приобретают самостоятельное значение, как приобретают при известных условиях значение самостоятельных работ этюды к картине. Вне общей картины не существуют ни Пустяковы, ни Скотинины, ни Харликовы, ни Гвоздин, ни Флянов, ни даже «солист» мосье Трике. Но Петушков и Буянов обретают существенную самостоятельность, принимая участие хотя бы в побочных сюжетных звеньях; тем самым они обретают функции второстепенных персонажей, которые и были рассмотрены.

Кульминационный портрет пятой главы почти исчерпывает «коллективное» изображение поместного дворянства. Некоторые новые штрихи в чисто художественном плане добавляют XXV и XXVI строфы седьмой главы — беседа Лариной и двумя соседями: здесь в прямой речи поразительно достоверно переданы старческие интонации. Поэт не часто отдает слово своим героям, поэтому живой, психологически точный диалог — существенное художественное дополнение к портрету.

Смена ракурса изображения приводит и к существенному эмоциональному изменению. Групповой портрет пятой главы дан от автора и в результате обретает гротесковые черты. Подлинный диалог Лариной с приятелями человечен и даже задушевен: